Товарищество Русских Художников Молдовы

С. Бурдиенко, русский альбом, альманах, выпуск 10-11, 2003
ПО ПОВОДУ…
Зашел я как-то в мастерскую художника Сергея Сулина. Понятно: холсты, краски. Мастерская в квартире. Среди игрушек дочери. Изумился, что пишет ночью. Все-то обычно днем. Это поэты ночью. До этого с его творчеством был знаком по графике к сборникам стихов его жены Олеси Рудягиной. Теперь увидел другие его работы. Задело за живое. Кто же он? Герой этого очерка? Если биографичнее и академичнее, то живописец и график, член союза художников Молдовы, участник многочисленных выставок в стране и за ее пределами, архитектор по образованию, ликвидатор последствий аварии в Чернобыле. И почти сверстник и близкий по духу человек.
Я считаю, что имеешь право говорить о том, что лично волнует, чему сочувствуешь, и хочется быть прежде всего адвокатом. Ругаться-то мы все умеем. Впрочем, хорошо ругаться, по делу, тоже, наверно, призвание. Хочу защитить и стимулировать и вдохновить и, чтобы было лучше, чем сейчас. Если сейчас хорошо, то и хорошо, что хорошо. Вопрос в том, что хорошо? На что опереться? Что радует? Что внушает симпатию? Хотя, каким образом это может внушить симпатию, порадовать?
Смотрю на картину «Ночное цветение», и такое все дисгармоничное вроде бы, неестественное…цвета, освещение…все это такое иррациональное, странное и настолько вывихнутое…мир, или видение мира… и болезненное, но и в то же время радующее. Смотришь на эти деревья, а они все-таки цветут там, где, казалось бы, уже давно невозможно цвести ничему, ничему невозможно оставаться живым и чистым. И это чудо, что они все равно цветут, несмотря на то, что вокруг столько тьмы, столько мрака. Но какой разной бывает тьма, каким разным бывает свет, каким разным бывает праздник, когда хочется плакать, и так тоскливо, как, может быть, и ночью не бывает, и свет темнее ночи и темнее любой тьмы может быть. И в то же время эта ночь, эти сумерки, эта тьма каким-то образом не подавляет, а наоборот…и, может быть, потому, что опять же угадывается, как сквозная тема — деревья, цветущие в этой мгле, в этой тьме. И свет светит в ночи, и тьма не объяла его… как в Евангелии сказано. И, действительно, он пробивается. Пробивается сквозь все в душу и освещает ее.
Я все смотрю, так нервно-медитативно смотрю на холст… разными этажами сознания, и подвалами его, и с крыши… где гуляет ветер, всем своим существом, которое ищет жить. Всматриваюсь, нутром учуять пытаюсь нечто в работе в надежде прозреть себя, прозреть смысл. Увидеть Божьими глазами нас на этом чертовом колесе бытия.
Сколько мусора и над нами и под нами… в какой грязи мы живем. И вроде бы эта тьма, сумерки — и как бы грязь и вроде даже не грязь… а то… что выше… что это такое? Эти яркие всполохи оранжевого? Яркие пятна в этой тьме. То ли белье, как на кухне в коммуналке…в коммуналках когда жили…не тужили…и тужили и так радовались, молодыми были… наши родители. Теперь больные и никому не нужные, старомодные, усохшие, сморщившиеся, так наивно-беспомощно принципиальные, или уже в конец отчаявшиеся, по-прежнему всё иногда, как в детстве, пытающиеся нас чему-то учить. Потерянное в безвремьи, в зазеркалье смешное поколенье дурачков?… В коммуналке все завешено. Видно так мало, но так тепло. В коммуналке строили коммунизм. Не первобытный ли? Да не все ли равно какой?! Было бы чего строить, чем заняться. Занятно было. В тесноте да не в обиде. И жили так, как не живем сейчас: в свободе от ближнего своего, но так одиноко. Был унижен человек и в то время, но было и нечто иное. И что же это там? И сколько ассоциаций может быть: и вдруг кажется, что Карлсон вернулся, и детство где-то еще маячит на горизонте каким то чудом не позади, а с нами и даже впереди. Манит, чарует какой-то надеждой и помогает не сойти с ума, не потерять голову, не потерять сердце, не потерять душу, спасти ее в том несуразном чем-то, что проглядывает в этой тьме. «Оранжевое небо, оранжевая мама…» еще с нами. А там, между этим желтым и оранжевым, что такое бутылочного цвета, но по силуэту вроде как луна?… и она затесалась здесь, эта спутница поэтов, но какая-то наизнанку и по цвету и по силуэту… каким-то левым образом предстала, как будто нагота отца. Потертой теткой, как через годы случайно встреченная подруга детства.
Или вот цветущий сад в картине «Долны», и столько белого, но какого-то мучительного белого, который остается в нашей жизни, но не может остаться таким чистым, радостным, светлым, каким казался еще вчера, когда не открылись еще так глаза, когда были так уверены. Если кто был. «От многого знания много печали». Но есть и радость. Радость от свободы, есть та высшая ценность свободы, которой только бы и воспользоваться, и ею, из нее жить в рабстве новом, которое диктует жизнь, быт, безденежье. Но есть возможность свободного выражения чувств, мыслей. Лишь бы они были. А то ведь так морозит, так колотит, так бьет жизнь… «И по причине беззакония во многих охладела любовь». И разбитые иллюзии помогают трезвее взглянуть но белое… оно мучительно белое. И тьма рядом, но на этом контрасте особенно ценно оно… это светлое, это цветущее, это белое, это нежное… а эта тьма… Во мраке, на контрасте так особенно чувствуется нечто высшее… и есть смысл в страдании, и оно может стать во спасение, просветить, углубить… а эта тьма в ночи, эта тьма под деревьями — это не черная дыра, это не какой-то провал, это не пропасть. Только бы без ослепляющего страха вглядеться в эту тьму, и тогда там можно увидеть, что эта ночь — это те быки, те волы, которые тянут нас, и мы идем за ними… и все это одно, все это – жизнь, та жизнь, которая угадывается вдали в силуэтах вроде бы и холмов, но и, может быть, не только, а и того прошлого, которое было так далеко на дне морей, на дне первых океанов. А после было иное, но опять же, ушло так давно. И сегодня мы его, может быть, видим лишь в каких-то гигантских скелетах в краеведческом музее…видим то, что было так сильно и было той тогда еще высшей жизнью, царствовавшей на земле. Я имею в виду те силуэты холмов, которые похожи на спины каких-то древних ящеров. А то солнце, которое садится за эти холмы…оно сегодняшнего ли дня? Или того, давешнего? То, которое освещало их, давно ушедших, и которое связывает нас с ними в своем свете, этим светом. Изображено немногое, без мелочевки, без такого царствовавшего в свое время соцреализма, который сегодня кажется нам уже допотопным динозавром. А мы, как млекопитающие, мы тогда были еще в зародыше, и если и были-жили, то в каких-то пещерах, на кухнях говорили о чем-то, о чем не могли сказать вслух, боясь, что упекут, и не вернемся. Были, жили, как первобытные люди, пытаясь своим умишком дойти до чего-то, что сегодня так легко из книжек дается, да берем ли? Да уже и не берем в суете. А и тогда кто брал? Но это так нужно, так нужно чтобы стать людьми, настоящими, не теми первобытными, какими были тогда среди динозавров, в пещерах.
И все опять же так дисгармонично, так больно, так смутно. И в этой боли и смуте и смутном времени все равно опять же есть центр – в центре композиции – цветущие деревья, как знак надежды на чудо, на все самое лучшее, что есть, да и было и будет с нами.
Вот так, такая пара мыслей…чтобы не в облом, чтоб было…чтобы мы были. Были людьми. Нет, не с большой буквы, а просто…просты как дети…просты, как голуби и мудры, безумно, божественно мудры.
И радует больше та правда, которая сквозь все. Причесывали всегда, и в то время, и сегодня, но больше все-таки радует это. Как свое.
И вот эта работа Сергея: «Рассвет». За деревьями храм. И вода, как будто вода. Деревья на переднем плане, и вода, которая поднимается аж до колокольни, до верхотуры, почти до купола церкви, и все топится, затапливается этой водой. Наводнение? Почему все тонет? После нас хоть потоп? Или уже всемирный? И вспоминаются те воды, которые заливают землю, заливают и у нас, и в Европе такими ливнями, что тонет все, тонет культура, в Германии, не помню, может, в Гамбурге, мировые запасники. Их спасали, а, может, и не смогли все спасти. Спасите наши души! А почему тонет? Да потому, что тонет и церковь на холсте и в натуре, тонет грехом, тонет ложью и неправдой, которая остается и топит святыни. Но недаром говорится, что церковь не в бревнах, а в ребрах. И когда мы видим художника… слова ли, или с кистью, то у нас, бывает, и остается лишь на него, через него упование и надежда. Как пишет Солженицын, «В наше время, когда техника завладела всей жизнью, когда материальное благосостояние рассматривается как самое важное, когда повсеместно слабеет религиозное влияние, перед писателем стоит особая задача – он должен занять все оставленные позиции». Так и происходит. И сегодня чувствуется, что нет подлинной культуры, духовной культуры и подлинной любви без обращения к вечным ценностям…через художника и через писателя. И вот эта вода. Казалось бы, можно бы пореалистичнее, попонятнее. Зачем темнить? Почему бы ни сказать прямо? Но мы уже так устали от шершавого языка плаката, нас уже столько учили конкретно и указывали путь, что…да и иначе ведь и не изобразишь, чем так, так ненавязчиво, чтобы оставался воздух, чтобы оставалась свобода додумать, чтобы был возможен какой-то диалог. Какое-то размышление, какое-то созерцание, которое могло бы привести человека, зрителя к откровению. И как радостно, когда в тебе, в зрителе видят человека, достойного не только научения, поучения…как оракул, как пророк, который тебе открывает истину, чтобы словно с неба, готовая, да на голову, да по голове, но и приглашают к разговору на равных, в любви, по-братски. И становишься соучастником, с художником сотворцом. Ценностей. Познаешь с ним, что чего в этой жизни стоит. И стоит ли жить? И как жить? Как философски и человечески не благородны и готовы соблазнить дешевкой наши, казалось бы, авторитеты, деятели вроде бы и культуры признанные. Жванецкий – «мы на пути, мы не идем, мы лежим на пути. Но зато на правильном». Это же смешно и убого. И как нужно думать самим. И искать с кем.
Помню, в 80-ые была выставка М. Греку. И что же? Задавался вопрос, «Почему так? Ваша живопись непонятна простому советскому человеку. Народу. Для кого вы работаете?». Но если отучали думать, заставляли верить догмам? Все разжевывали и расписывали наперед. Ставили шоры на глаза. Учили, что только так и не иначе…Но мир не так однозначен. Мы живем в очень странном мире. На пороге 20-го века физики еще были очень уверены, но пришел Эйнштейн и… и теперь уже никто ни в чем не уверен. И современное искусство, авангард отразил это своими средствами. Был образ, но просто образа нам не хватает. И очень важно, чтобы образ был одновременно еще и символом, то есть указывал еще и на нечто помимо него. Об этом пишет в своих дневниках Пришвин. Но реализм часто не дает быть образу еще и символом, указывать на нечто еще за пределами работы. И в этом ограниченность реализма и ценность иных, более символических форм, стилей творчества. Когда образ символом преодолевает ограниченность этого мира и увлекает к тайне, к безднам, верхним, нижним, к каким-то иным мирам. Есть какие-то вещи, на которые иначе, чем языком символа, мифа, как, например, в Библии, указать просто невозможно. Здесь мы сталкиваемся с ограниченностью нашего разума, о котором писал Кант. Нашей логики, наших рациональных понятий. И областью мистики, областью веры, областью духовной интуиции. И здесь именно и должен сказать свое слово художник! И познавать, и, познавая, помогать другим постичь через символ истину, как ценность, как смысл. И мне кажется, что в своих живописных полонах и графических листах Сергей Сулин справляется с этой задачей. Художник не может не быть философом. И нужно дерзать. Иного нам не дано. Иначе зачем пачкать холсты краской?
По степени напряженности борьбы какой-то, может быть, внутренней, но и во внешнем плане, его работы напоминают рассказы Джека Лондона, например, «Любовь к жизни», когда человек, превращаясь уже в конце концов в какой-то кусок мяса, уже ничего не соображает, но каким-то чудом, каким-то инстинктом жизни он толкается, движется непонятно как вперед. Таким его и заметили с корабля, не поняв сразу, что это. И сегодня иногда мы видим, как человек не сдается, борется за жизнь, за настоящую жизнь в себе, за то, чтобы действительно остаться духовно живым и удержаться в какой-то правде и любви к высшему, от которого его пытаются отодрать заботы о хлебе насущном. Но, к счастью, не хлебом единым жив человек, а и… и в первую очередь сверхличными ценностями, которых ищет, к которым стремится, которые сам творит. Это сравнение с Джеком Лондоном пришло мне в голову, смотря на работу «Март». Но это можно отнести и к другим его произведениям.
Гляжу на листы с графикой Сергея и чувствую чистоту, строгость. Строгость гармонии, строгость композиции, выверенность. Образы, доведенные до символа, до знака и даже значка. Как на листе, где изображена Мария с младенцем в яслях, например…или где на заднем фоне крест, а она стоит с новорожденным Мессией. Так прямо и хочется воспринимать это как эмблему, как знак…настолько четко, настолько выверено…человек искал, и это найдено, намыто… как песчинки золота. Крепко, все на своем месте, какая-то мера, гармония. Ощущение чистой, холодной, родниковой воды. Струятся ткани одежд, вибрирует воздух…все настолько трепетно, чисто, нежно, тонко, глубоко и трагично. Да, крест – символ трагедии любви в этом мире, лежащем во зле. «Бог умер» ли, как утверждал своим творчеством Ницше, как пыталось и пытается утверждать своей жизнью современное человечество, да есть ли Бог? «Главный аргумент в защиту Бога все же раскрывается в самом человеке, в его пути. Были в человеческом мире пророки, апостолы, мученики, герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие истину и служившие правде, были творившие подлинную красоту и сами прекрасные, были люди великого подъема, сильные духом. Наконец, было явлено высшее иерархическое положение в мире, единственно высокое иерархическое положение – быть распятым за Правду. Все это не доказывает, но показывает существование высшего, божественного мира, обнаруживает Бога». (Н. Бердяев) И подвиг художника сегодня в нищете бьющегося за правду, за красоту – это настоящий подвиг и свидетельство веры в первореальность, в верховную реальность, в спасительность и насущность высших ценностей, высшего мира во мраке наших будней и в блеске искусственных огней нового дня.
Так возвышенно и так чисто творчество Сергея Сулина. Оно смотрится искусством романтическим. Сколько неземного, сколько воздуха, сколько полета, сколько страданий и мук. И в муках этих рождается небо, рождается мир Бога и человека. «Да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле».
С. В. Бурдиенко