Товарищество Русских Художников Молдовы

«Отче наш, Иже еси на небесех. Да светится имя Твое, да нриидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждъ нам днесь. И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукава-го».
Глядя в окно на проплывающие облака, Олсе скороговоркой повторяла молитву. Она лежала под капельницей на высокой больничной койке. От напряжения ее лицо заострилось и покрылось пятнами. Я стоял рядом и беспомощно наблюдал, как убывает физраствор в пробирке. Заметив мое состояние, жена вымученно улыбнулась, пытаясь меня ободрить.
Наконец наступил этот удивительный день — такой долгожданный и одновременно страшный. Звоночек раздался в четыре утра, когда мы, как обычно, работали. Я за мольбертом мазал холст, а Олсе жертвенным агнцем на кровати что-то сосредоточенно записывала в блокнот. Внезапно прервав занятие, она охнула и удивленно сообщила, что у нее, кажется, началось. События завертелись в ускоренном темпе: последние распоряжения, торопливые сборы, гонка на такси по залитому утренним солнцем пустынному городу. Все было как в тумане. В памяти остался лишь голос радиодиктора, предсказавшего, что сегодняшний знак Зодиака — Лев — должен, наконец, представиться обществу. Прислушивающаяся к себе Олсе была явным тому подтверждением. И вот теперь «мы рожали».
Прослушав курс «молодого отца» и получив вместе с дипломом право находиться вместе со своей половинкой, я наивно полагал, что теперь готов ко всему, но когда усилились схватки и роженица закричала в голос, — не выдержал и в панике заметался по пустынным коридорам, с ужасом прислушиваясь к воплям и стонам, доносящимся из соседних комнат. Наша врач, принимающая роды у очередной «мамочки», велела не волноваться. Все, оказывается, шло по плану. Проклиная бездушную «повитуху», я вернулся в палату, где Олсе, кусая от боли руки, просила у Бога и у всех прощения и мужественно пыталась дышать по системе.
Полностью признав свою вину и мысленно согласившись с любым наказанием, я с ужасом взирал на ее живот, а стонущая предо мной женщина вряд ли помнила сейчас, что это был плод нашей любви, заранее запланированный и совместно выстраданный.
Мы серьезно отнеслись к проблеме, своевременно сдав всевозможные анализы и тесты, а я даже решился на унизительную проверку наличия мужской силы. Девица в белом халате, растерев меня тонким слоем по специальному стеклышку и внимательно изучив под микроскопом, непрофессионально хихикнув, дала положительное заключение. Получив добро, мы усердно занялись прививкой молодого саженца, ставя самые замысловатые эксперименты и с волнением ожидая, когда инь догонит янь…
Олсе в очередной раз закричала. Ее живот жил собственной таинственной жизнью, стучащейся, пинающейся и вырывающейся на свободу. На этот раз врач не заставила себя ждать. Уложив стонущую роженицу в кресло — нечто среднее между троном и электрическим стулом, — она ощупала наш живот и как опытный суфлер стала подсказывать:
«Глубокий вдох… Частое дыхание, хорошо,. хорошо… Начнем тужиться. Стони… Стони… Теперь молча дыши… молодец, умница… Отдыхаем… отдыхаем…».
У моей девочки от тяжелой работы на лбу выступили капельки пота. Я склонился над пей, обнимая за плечи, стараясь успокоить и показать, что она для меня самая дорогая и желанная. Представление должно было вот-вот начаться, Публика замерла в ожидании выхода главного, героя. «Повитуха» белым сугробом нависала над сценой, командуя парадом.
Я подсознательно следовал ее рекомендациям, напрягая и расслабляя мышцы, регулируя дыхание, а в голове истерически билась только одна мысль: скорей бы все кончилось.
— Ребеночек идет хорошо… вдох… тужься… идет великолепно… тужься… хорошо… выдохнула. Пошла… пошла… на пупочек смотрим… идет, идет, хорошо, хорошо…
Олсе кричала, вливаясь в общий хор многочисленных поколений женщин, совершающих незнакомый нам, мужчинам, подвиг, на который обрекла их Природа на вечные времена. Когда показалась солнечная макушка ребенка, я находился почти в предобморочном состоянии.
Вдруг по телу роженицы прошла волна цунами и прибой выбросил плод в бережные руки «повивальной бабки». Представление состоялось. Зазвучали фанфары, зажглись прожектора, зрители рукоплескали. С галерки я видел лишь темно-фиолетовое, расплывчатое пятно на фоне белого халата, да большие марсианские глаза, очарованно глядящие на этот мир.
— Девочка!
У меня закружилась голова, перехватило дыхание.
Сознание прояснилось, когда акушерка, помогавшая при родах, вдруг засмеялась:
— Смотрите, у нее палец обсмоктан, она его в животе сосала, должно быть, проголодалась за девять месяцев.
Я заглянул ей через плечо. «Аэлита» хлопала черными ресницами синих, как небесные омуты, глаз, показывая всем свой знаменитый пальчик, и хранила загадочное молчание.
Неожиданно подала ревнивый голос Олсе, про которую на мгновение все забыли:
— Покажите же наконец, я тоже хочу ее видеть!
Сестричка положила начавшую розоветь новорожденную на многострадальный живот матери. Дочь ткнулась носом в не разработанную еще грудь и требовательно сказала:
— Ма!
Субботний вечер был в самом разгаре. Облупленная многоэтажка гудела, словно огромный камертон. Света на лестничной клетке, как всегда, не было, и мне пришлось на ощупь карабкаться вверх по крутым ступеням. Я шел к маме.
Во мраке предо мной то и дело возникал ее образ, но почему-то это было лишь застывшее изображение с пожелтевших фотографий из семейного архива. Совсем юная девушка, тоненькая и нежная — настоящая принцесса, — в сшитом себе самой к новогоднему школьному балу платье из марли.
Картинка растаяла, и в воображении возник другой снимок. На нем мои родители — молодые, красивые и безумно счастливые. Отец в парадной морской форме, а мама в его бескозырке, лихо сдвинутой набекрень. Они только поженились, и со мной пока еще не знакомы…
Неожиданно я уловил сладковато-приторный запах сигарет. Преграждая дорогу, впереди на лестнице мерцала красная точка. Огонек то застывал, разгораясь и выхватывая из пустоты бледное пятно с бездонными’ провалами глазниц и ярко намалеванным ртом, то куда-то плыл по сложной траектории. Его движение завораживало и пугало. В нерешительности я остановился и, поколебавшись, спросил:
— Разрешите пройти?
— Пока проходи, — ответил бесцветный голос.
Прижимаясь к перилам, я проскользнул мимо блуждающего огонька и уже за спиной услышал хриплый смешок, но решил не обращать внимания, ведь я спешил к маме.
Ах, да, мама, мама…
Память услужливо перевернула очередную страницу прошлого, и оттуда выпало еще одно фото: на фоне новых «жигулей» вполне благополучная семья. Но мама теперь не только моя, и место отца занял другой мужчина…
Едва не свалившись в пролет лестницы, я, наконец, добрался до нужного этажа. Освещая площадку, здесь тускло горела синяя лампочка, надежно упря-ганная за металлическую решетку. Мне оставалось только протянуть руку и нажать на кнопку звонка. Тогда, конечно, раздастся памятная с детства трель, послышатся шаги и тихий голос спросит
-«Кто там?». А я, как всегда, отвечу:
-«Это я, ма!».
Пока я стоял и гипнотизировал дверь, до меня дошло, что она не заперта. Сделав над собой усилие, медленно ее распахнул и озадаченно уставился в проем. Там, в конце коридора, собрав пространство складками, зияла черная дыра. Ах, да, мама, мама… Я прошел в комнату, где у окна стояла женщина. Она была очень похожа на маму — маму моего детства. Но меня не обманешь. Это только грубый муляж, ‘ дешевая подделка с припухшими красными веками и дрожащими губами. Сестра что-то начала говорить, но я не слышал голоса, лишь глядел на ее руки, нервно терзающие платок и бессмысленно кивал. Слух вернулся со стуком входной двери. В прихожей топтался незнакомый молодой человек в строгом костюме, в очках и с дипломатом в руке.
— Здравствуйте, — сказал он тихим казенным голосом. — Примите мои соболезнования.
— Ах, да, мама, мама…
Я проводил его в спальню, где на постели лежало тело. Под простыней оно казалось маленьким, совсем как у девочки-подростка, и мне представилось непостижимым, что я когда-то барахтался в его лоне. И еще я подумал, что Женщина, даря жизнь, уже совершает акт, равный деянию Господа, а нам, мужчинам, всю эту жизнь приходится что-то доказывать…
— Вам лучше выйти, — посоветовал очкарик, раскладывая на столе сверкающие никелем инструменты. У меня потемнело в глазах и я, пятясь, вывалился из комнаты…
Сидя в кресле рядом с мамой, я гладил ее руку, холодную и сухую, и смотрел на подвязанное бинтом родное лицо. Теперь, когда боль отступила под воздействием панацеи от всех недугов и горькие морщинки разгладились, оно, наконец, стало умиротворенным.
От смерти нет спасения, и она все чаще выхватывала кого-нибудь из-за нашего праздничного стола. И это уже не было трагической случайностью, как казалось в наивной юности, а являлось подлой закономерностью.
Все мы — разноцветные шары на зеленом поле жизни, и бледный маркер с пухлым взглядом выбивает нас за борт одного за другим. С первым ударом мы, подставляясь, разлетаемся в разные стороны. И только от него зависит, возьмет ли он следующим «свояка», или положит в лузу «чужака»: «Итак, партия, уважаемый. Ваша очередь кукарекать под столом. Господа, кто следующий? Даю сто очков форы».
И никому не суждено увильнуть. Нас обязательно найдут… и выпустят на свободу. Ну, а пока есть время, будем барахтаться здесь, крутясь и выбирая меж бытием и сознанием…
Только вчера, когда сквозь тюль занавесок пробивался тусклый свет и окна плакали дождем, мы с Олсе молча стояли в этой комнате, в изголовье материнской постели. Белоснежное платье новобрачной искрилось бисером брызг. Махровые хризантемы в моих руках источали тонкий аромат. Наш союз только зарегистрировали. Ливень и несколько близких друзей были тому свидетелями.
Мама этого не знала, она находилась в забытьи. По ее челу проносились тени нездешних облаков. Сжимая букет, я пристально вглядывался в такое далекое в этот момент любимое лицо и спазмы давили горло.
На тумбочке рядом с кроватью лежали в беспорядке лекарства, и это неожиданно напомнило, как сам я болел в далеком детстве. Мамочка губами трогала мой лоб, вздыхала и укладывала под одеяло. Я слабо отбрыкивался. Приходила старенькая участковая, приставала с ложечкой, водила по груди и спине холодным кругляшом фонендоскопа и ставила неутешительный диагноз. На столе появлялись пилюли, бутылочки с рыбьим жиром и горько-мерзопакостным хлористым кальцием. В ход шли растирания и компрессы, чай с малиной и ненавистное мне горячее молоко с медом (о, эта ужасная пенка, которая тянется к губам белыми скользкими щупальцами). Потом температура падала. Мама заботливо поправляла мое одеяло, устало садилась на край постели и читала вслух «Волшебника Изумрудного города». Эти минуты запомнились мне на всю жизнь… Когда платье жены и цветы растворились в вечернем полумраке, мама неожиданно застонала и открыла глаза. Долго всматривалась в призрачную фигуру Олсе, потом перевела взгляд на меня. На ее лице отразилось понимание. Рука стала блуждать по одеялу, выписывая замысловатый узор, и она произнесла еле слышно, но достаточно внятно: «Хорошо, хорошо… вместе…». Это произошло совсем недавно, а казалось, тысячу лет назад.
Я опустил голову. На полу лежал вырванный из ученической тетради листок. Машинально подобрал его. Там округлым маминым почерком были выведены слова молитвы: «Отче наш, Иже еси на небесех. Да светится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждъ нам днесь. И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукаваго».
Ма!