Товарищество Русских Художников Молдовы

С. Бурдиенко, русский альбом, альманах, выпуск 10-11, 2003
ПО ПОВОДУ…
Зашел я как-то в мастерскую художника Сергея Сулина. Понятно: холсты, краски. Мастерская в квартире. Среди игрушек дочери. Изумился, что пишет ночью. Все-то обычно днем. Это поэты ночью. До этого с его творчеством был знаком по графике к сборникам стихов его жены Олеси Рудягиной. Теперь увидел другие его работы. Задело за живое. Кто же он? Герой этого очерка? Если биографичнее и академичнее, то живописец и график, член союза художников Молдовы, участник многочисленных выставок в стране и за ее пределами, архитектор по образованию, ликвидатор последствий аварии в Чернобыле. И почти сверстник и близкий по духу человек.
Я считаю, что имеешь право говорить о том, что лично волнует, чему сочувствуешь, и хочется быть прежде всего адвокатом. Ругаться-то мы все умеем. Впрочем, хорошо ругаться, по делу, тоже, наверно, призвание. Хочу защитить и стимулировать и вдохновить и, чтобы было лучше, чем сейчас. Если сейчас хорошо, то и хорошо, что хорошо. Вопрос в том, что хорошо? На что опереться? Что радует? Что внушает симпатию? Хотя, каким образом это может внушить симпатию, порадовать?
Смотрю на картину «Ночное цветение», и такое все дисгармоничное вроде бы, неестественное…цвета, освещение…все это такое иррациональное, странное и настолько вывихнутое…мир, или видение мира… и болезненное, но и в то же время радующее. Смотришь на эти деревья, а они все-таки цветут там, где, казалось бы, уже давно невозможно цвести ничему, ничему невозможно оставаться живым и чистым. И это чудо, что они все равно цветут, несмотря на то, что вокруг столько тьмы, столько мрака. Но какой разной бывает тьма, каким разным бывает свет, каким разным бывает праздник, когда хочется плакать, и так тоскливо, как, может быть, и ночью не бывает, и свет темнее ночи и темнее любой тьмы может быть. И в то же время эта ночь, эти сумерки, эта тьма каким-то образом не подавляет, а наоборот…и, может быть, потому, что опять же угадывается, как сквозная тема — деревья, цветущие в этой мгле, в этой тьме. И свет светит в ночи, и тьма не объяла его… как в Евангелии сказано. И, действительно, он пробивается. Пробивается сквозь все в душу и освещает ее.
Я все смотрю, так нервно-медитативно смотрю на холст… разными этажами сознания, и подвалами его, и с крыши… где гуляет ветер, всем своим существом, которое ищет жить. Всматриваюсь, нутром учуять пытаюсь нечто в работе в надежде прозреть себя, прозреть смысл. Увидеть Божьими глазами нас на этом чертовом колесе бытия.
Сколько мусора и над нами и под нами… в какой грязи мы живем. И вроде бы эта тьма, сумерки — и как бы грязь и вроде даже не грязь… а то… что выше… что это такое? Эти яркие всполохи оранжевого? Яркие пятна в этой тьме. То ли белье, как на кухне в коммуналке…в коммуналках когда жили…не тужили…и тужили и так радовались, молодыми были… наши родители. Теперь больные и никому не нужные, старомодные, усохшие, сморщившиеся, так наивно-беспомощно принципиальные, или уже в конец отчаявшиеся, по-прежнему всё иногда, как в детстве, пытающиеся нас чему-то учить. Потерянное в безвремьи, в зазеркалье смешное поколенье дурачков?… В коммуналке все завешено. Видно так мало, но так тепло. В коммуналке строили коммунизм. Не первобытный ли? Да не все ли равно какой?! Было бы чего строить, чем заняться. Занятно было. В тесноте да не в обиде. И жили так, как не живем сейчас: в свободе от ближнего своего, но так одиноко. Был унижен человек и в то время, но было и нечто иное. И что же это там? И сколько ассоциаций может быть: и вдруг кажется, что Карлсон вернулся, и детство где-то еще маячит на горизонте каким то чудом не позади, а с нами и даже впереди. Манит, чарует какой-то надеждой и помогает не сойти с ума, не потерять голову, не потерять сердце, не потерять душу, спасти ее в том несуразном чем-то, что проглядывает в этой тьме. «Оранжевое небо, оранжевая мама…» еще с нами. А там, между этим желтым и оранжевым, что такое бутылочного цвета, но по силуэту вроде как луна?… и она затесалась здесь, эта спутница поэтов, но какая-то наизнанку и по цвету и по силуэту… каким-то левым образом предстала, как будто нагота отца. Потертой теткой, как через годы случайно встреченная подруга детства.
Или вот цветущий сад в картине «Долны», и столько белого, но какого-то мучительного белого, который остается в нашей жизни, но не может остаться таким чистым, радостным, светлым, каким казался еще вчера, когда не открылись еще так глаза, когда были так уверены. Если кто был. «От многого знания много печали». Но есть и радость. Радость от свободы, есть та высшая ценность свободы, которой только бы и воспользоваться, и ею, из нее жить в рабстве новом, которое диктует жизнь, быт, безденежье. Но есть возможность свободного выражения чувств, мыслей. Лишь бы они были. А то ведь так морозит, так колотит, так бьет жизнь… «И по причине беззакония во многих охладела любовь». И разбитые иллюзии помогают трезвее взглянуть но белое… оно мучительно белое. И тьма рядом, но на этом контрасте особенно ценно оно… это светлое, это цветущее, это белое, это нежное… а эта тьма… Во мраке, на контрасте так особенно чувствуется нечто высшее… и есть смысл в страдании, и оно может стать во спасение, просветить, углубить… а эта тьма в ночи, эта тьма под деревьями — это не черная дыра, это не какой-то провал, это не пропасть. Только бы без ослепляющего страха вглядеться в эту тьму, и тогда там можно увидеть, что эта ночь — это те быки, те волы, которые тянут нас, и мы идем за ними… и все это одно, все это – жизнь, та жизнь, которая угадывается вдали в силуэтах вроде бы и холмов, но и, может быть, не только, а и того прошлого, которое было так далеко на дне морей, на дне первых океанов. А после было иное, но опять же, ушло так давно. И сегодня мы его, может быть, видим лишь в каких-то гигантских скелетах в краеведческом музее…видим то, что было так сильно и было той тогда еще высшей жизнью, царствовавшей на земле. Я имею в виду те силуэты холмов, которые похожи на спины каких-то древних ящеров. А то солнце, которое садится за эти холмы…оно сегодняшнего ли дня? Или того, давешнего? То, которое освещало их, давно ушедших, и которое связывает нас с ними в своем свете, этим светом. Изображено немногое, без мелочевки, без такого царствовавшего в свое время соцреализма, который сегодня кажется нам уже допотопным динозавром. А мы, как млекопитающие, мы тогда были еще в зародыше, и если и были-жили, то в каких-то пещерах, на кухнях говорили о чем-то, о чем не могли сказать вслух, боясь, что упекут, и не вернемся. Были, жили, как первобытные люди, пытаясь своим умишком дойти до чего-то, что сегодня так легко из книжек дается, да берем ли? Да уже и не берем в суете. А и тогда кто брал? Но это так нужно, так нужно чтобы стать людьми, настоящими, не теми первобытными, какими были тогда среди динозавров, в пещерах.
И все опять же так дисгармонично, так больно, так смутно. И в этой боли и смуте и смутном времени все равно опять же есть центр – в центре композиции – цветущие деревья, как знак надежды на чудо, на все самое лучшее, что есть, да и было и будет с нами.
Вот так, такая пара мыслей…чтобы не в облом, чтоб было…чтобы мы были. Были людьми. Нет, не с большой буквы, а просто…просты как дети…просты, как голуби и мудры, безумно, божественно мудры.
И радует больше та правда, которая сквозь все. Причесывали всегда, и в то время, и сегодня, но больше все-таки радует это. Как свое.
И вот эта работа Сергея: «Рассвет». За деревьями храм. И вода, как будто вода. Деревья на переднем плане, и вода, которая поднимается аж до колокольни, до верхотуры, почти до купола церкви, и все топится, затапливается этой водой. Наводнение? Почему все тонет? После нас хоть потоп? Или уже всемирный? И вспоминаются те воды, которые заливают землю, заливают и у нас, и в Европе такими ливнями, что тонет все, тонет культура, в Германии, не помню, может, в Гамбурге, мировые запасники. Их спасали, а, может, и не смогли все спасти. Спасите наши души! А почему тонет? Да потому, что тонет и церковь на холсте и в натуре, тонет грехом, тонет ложью и неправдой, которая остается и топит святыни. Но недаром говорится, что церковь не в бревнах, а в ребрах. И когда мы видим художника… слова ли, или с кистью, то у нас, бывает, и остается лишь на него, через него упование и надежда. Как пишет Солженицын, «В наше время, когда техника завладела всей жизнью, когда материальное благосостояние рассматривается как самое важное, когда повсеместно слабеет религиозное влияние, перед писателем стоит особая задача – он должен занять все оставленные позиции». Так и происходит. И сегодня чувствуется, что нет подлинной культуры, духовной культуры и подлинной любви без обращения к вечным ценностям…через художника и через писателя. И вот эта вода. Казалось бы, можно бы пореалистичнее, попонятнее. Зачем темнить? Почему бы ни сказать прямо? Но мы уже так устали от шершавого языка плаката, нас уже столько учили конкретно и указывали путь, что…да и иначе ведь и не изобразишь, чем так, так ненавязчиво, чтобы оставался воздух, чтобы оставалась свобода додумать, чтобы был возможен какой-то диалог. Какое-то размышление, какое-то созерцание, которое могло бы привести человека, зрителя к откровению. И как радостно, когда в тебе, в зрителе видят человека, достойного не только научения, поучения…как оракул, как пророк, который тебе открывает истину, чтобы словно с неба, готовая, да на голову, да по голове, но и приглашают к разговору на равных, в любви, по-братски. И становишься соучастником, с художником сотворцом. Ценностей. Познаешь с ним, что чего в этой жизни стоит. И стоит ли жить? И как жить? Как философски и человечески не благородны и готовы соблазнить дешевкой наши, казалось бы, авторитеты, деятели вроде бы и культуры признанные. Жванецкий – «мы на пути, мы не идем, мы лежим на пути. Но зато на правильном». Это же смешно и убого. И как нужно думать самим. И искать с кем.
Помню, в 80-ые была выставка М. Греку. И что же? Задавался вопрос, «Почему так? Ваша живопись непонятна простому советскому человеку. Народу. Для кого вы работаете?». Но если отучали думать, заставляли верить догмам? Все разжевывали и расписывали наперед. Ставили шоры на глаза. Учили, что только так и не иначе…Но мир не так однозначен. Мы живем в очень странном мире. На пороге 20-го века физики еще были очень уверены, но пришел Эйнштейн и… и теперь уже никто ни в чем не уверен. И современное искусство, авангард отразил это своими средствами. Был образ, но просто образа нам не хватает. И очень важно, чтобы образ был одновременно еще и символом, то есть указывал еще и на нечто помимо него. Об этом пишет в своих дневниках Пришвин. Но реализм часто не дает быть образу еще и символом, указывать на нечто еще за пределами работы. И в этом ограниченность реализма и ценность иных, более символических форм, стилей творчества. Когда образ символом преодолевает ограниченность этого мира и увлекает к тайне, к безднам, верхним, нижним, к каким-то иным мирам. Есть какие-то вещи, на которые иначе, чем языком символа, мифа, как, например, в Библии, указать просто невозможно. Здесь мы сталкиваемся с ограниченностью нашего разума, о котором писал Кант. Нашей логики, наших рациональных понятий. И областью мистики, областью веры, областью духовной интуиции. И здесь именно и должен сказать свое слово художник! И познавать, и, познавая, помогать другим постичь через символ истину, как ценность, как смысл. И мне кажется, что в своих живописных полонах и графических листах Сергей Сулин справляется с этой задачей. Художник не может не быть философом. И нужно дерзать. Иного нам не дано. Иначе зачем пачкать холсты краской?
По степени напряженности борьбы какой-то, может быть, внутренней, но и во внешнем плане, его работы напоминают рассказы Джека Лондона, например, «Любовь к жизни», когда человек, превращаясь уже в конце концов в какой-то кусок мяса, уже ничего не соображает, но каким-то чудом, каким-то инстинктом жизни он толкается, движется непонятно как вперед. Таким его и заметили с корабля, не поняв сразу, что это. И сегодня иногда мы видим, как человек не сдается, борется за жизнь, за настоящую жизнь в себе, за то, чтобы действительно остаться духовно живым и удержаться в какой-то правде и любви к высшему, от которого его пытаются отодрать заботы о хлебе насущном. Но, к счастью, не хлебом единым жив человек, а и… и в первую очередь сверхличными ценностями, которых ищет, к которым стремится, которые сам творит. Это сравнение с Джеком Лондоном пришло мне в голову, смотря на работу «Март». Но это можно отнести и к другим его произведениям.
Гляжу на листы с графикой Сергея и чувствую чистоту, строгость. Строгость гармонии, строгость композиции, выверенность. Образы, доведенные до символа, до знака и даже значка. Как на листе, где изображена Мария с младенцем в яслях, например…или где на заднем фоне крест, а она стоит с новорожденным Мессией. Так прямо и хочется воспринимать это как эмблему, как знак…настолько четко, настолько выверено…человек искал, и это найдено, намыто… как песчинки золота. Крепко, все на своем месте, какая-то мера, гармония. Ощущение чистой, холодной, родниковой воды. Струятся ткани одежд, вибрирует воздух…все настолько трепетно, чисто, нежно, тонко, глубоко и трагично. Да, крест – символ трагедии любви в этом мире, лежащем во зле. «Бог умер» ли, как утверждал своим творчеством Ницше, как пыталось и пытается утверждать своей жизнью современное человечество, да есть ли Бог? «Главный аргумент в защиту Бога все же раскрывается в самом человеке, в его пути. Были в человеческом мире пророки, апостолы, мученики, герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие истину и служившие правде, были творившие подлинную красоту и сами прекрасные, были люди великого подъема, сильные духом. Наконец, было явлено высшее иерархическое положение в мире, единственно высокое иерархическое положение – быть распятым за Правду. Все это не доказывает, но показывает существование высшего, божественного мира, обнаруживает Бога». (Н. Бердяев) И подвиг художника сегодня в нищете бьющегося за правду, за красоту – это настоящий подвиг и свидетельство веры в первореальность, в верховную реальность, в спасительность и насущность высших ценностей, высшего мира во мраке наших будней и в блеске искусственных огней нового дня.
Так возвышенно и так чисто творчество Сергея Сулина. Оно смотрится искусством романтическим. Сколько неземного, сколько воздуха, сколько полета, сколько страданий и мук. И в муках этих рождается небо, рождается мир Бога и человека. «Да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле».
С. В. Бурдиенко

Сулин Сергей Игоревич родился в 11.12.1959 году в Кишиневе. Окончил архитектурный факультет. Участник ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. Член Ассоциации русских писателей Молдовы. Член Союза художников. В 2005 году организовал и возглавил Товарищество русских художников Молдовы «М-АРТ».
Журнал Союза писателей Молдовы. «КОДРЫ» Молдова литературная. №1-2 2006г.
К 20 — летию Чернобыльской катастрофы.
Моей жене Олесе.
ПОБЕГ ИЗ ЗОНЫ
/Отрывок из неопубликованного романа » S Золотой рыбы»./

Было раннее утро. Безоблачное небо над в/ч 44316 радовало глаз безмятежностью голубого колера. Словно начищенная бляха на форменном ремне во всю сияло солнце. По широкому плацу перед казармами, под нервные команды прапора, огромными зелеными муравьями деловито сновали солдаты, таская какие-то ящики. Ревя моторами, с территории части то и дело выезжали крытые брезентом грузовики с людьми и снаряжением.
Выполняя приказ, и я давно уже должен был находиться в пути, — карта местности лежала в планшете, а плечо оттягивал армейский дозиметр, — но, теряя драгоценное время, топтался у пропускного пункта. По неизвестной причине наш ротный «лихач» куда — то запропастился.
«Водителю машины радиационно-химической разведки срочно явиться на КПП!» — в очередной раз безрезультатно прогундосил динамик у меня над головой. Поминая недобрым словом «дезертира», я потрусил в автопарк, где с негодованием и обнаружил «доблестного» разведчика Жукова, сладко похрапывающим на заднем сидении служебного автомобиля.
В нашем подразделении все звали его просто «Жук», что, как нельзя лучше подходило к загоревшему до черноты скуластому лицу, колючим глазам и тонким ехидным усикам шофера.
Без лишних церемоний я его растолкал. Разлепив припухшие ото сна веки, сержант уставился на меня, явно не узнавая, затем, обматерив в моем лице весь офицерский корпус, сделал попытку вновь завалиться на боковую. Только несколько сокровенных выражений, которым мне пришлось в своё время обучиться для взаимопонимания на стройках коммунизма, заставили его выйти из «летаргического» сна и взяться за баранку.
Наскоро сверившись с картой и памятью, я, наконец, вывел наш видавший виды ГАЗик на маршрут. Мы помчались по мокрому, блестящему как антрацит, шоссе, омытому с утра пораньше поливочными машинами от налёта зараженной пыли. Вдоль всей трассы стояли щиты с изображением зловещего знака радиации и предостерегающей надписью: «Остановка на обочине запрещена, опасно для жизни!», а на придорожных кустах болтались использованные разовые респираторы, иногда в шутку связанные парами и оттого похожие на белые лифчики. Так, в несметном количестве, они валялись повсюду вокруг взорвавшейся АЭС.
Сама атомная станция занимала огромное пространство. Её энергоблоки доминировали в промышленном пейзаже района. Архитектурный тандем третьего и четвертого среди рядового состава, одичавшего без женской ласки, именовался «коровой», — видимо, из-за высоченной трубы, фрейдовски торчащей между ними.
Это гигантское сооружение из железобетона, со стороны взбесившегося реактора закованное в тяжелую, противорадиационную броню, по грандиозности можно было сравнить, разве что, с Великой пирамидой. И, наверняка, к защитному саркофагу когда-нибудь станут относиться, как к очередному чуду света. Приедут любознательные туристы, с безопасного расстояния осмотрят усмиренного монстра и, получив свою порцию адреналина, сфотографируются группой у монумента погибшим героям — пожарным…
Ну, а мы, хоть и не на экскурсии, но тоже желаем щелкнуться на память, для дембельского альбома, пока гебешник рядом не крутится.
«Эй, мужики, встаньте до кучи, только «намордники» — то стяните, рож не видно! А ты, дылда, пригнись, — «корову» совсем загородил, что дома жене покажешь? Что? Ну, на это ты, знать, мастер… Стой, стой, приятель, на «японца» не облокачивайся! Робот только вчера у реактора работал, горячий ещё, понимать надо… Теперь все хором скажите: ра-ди-и-ик! Снимаю!»
В зоне всегда было место для откровенной глупости и должностной подлости. Встречал я и безмятежно загорающих на пляже у Припяти, при повышенном излучении, бравых солдатиков, и умельцев, делающих из индивидуальных дозиметров сувенирные ножи, и умников, приказавших отобрать у нас накопители, когда те показали «не те» цифры, и «партизан», покорно ждущих своей очереди попасть на развороченную атомным взрывом крышу реактора и, сбросив вниз пару-тройку лопат мусора, получить «нормативную» порцию общей для всех радиоактивной «похлебки».
Размышляя об этом, я внимательно всматривался в пролетающий мимо машины безлюдный пейзаж, стараясь запомнить, а по возможности и зарисовать в блокнот все, что мне казалось интересным и необычным. Я всегда так поступал в дороге, собирая материал для своих будущих картин.
Дальнейший наш путь пролегал через несколько глухих деревень, заблудившихся в путанице перелесья и многочисленных ручьев, и мне пришлось для верности вновь развернуть маршрутную карту, на которой были отмечены точки наших обязательных остановок. Определившись на местности, мы свернули с бетонки на грунтовую дорогу и, подымая пыль, покатили мимо заброшенного погоста, к ближайшему селению.
Здесь повсюду были заметны следы произошедшей катастрофы: листья на деревьях пожухли и сморщились, трава местами почернела, а кресты на могилах, оставшихся без присмотра, покосились. Время от времени я бросал тревожные взгляды на шкалу дозиметра. Показания прибора не радовали. Жук, первое время без передышки поносивший всё и всех, видимо тоже осознал опасность и теперь угрюмо молчал.
На околице заброшенной деревеньки я велел остановить машину и, стараясь выполнить полученное задание как можно быстрее, определил уровень радиации, взял пробы земли и воды из колодца.
В этих краях люди всегда жили бедно: дома и сараи из самана, ветхие заборы, непроходимые после дождя улицы, а теперь еще и разбросанные во время поспешной эвакуации вещи, ободранная с крыш солома и заколоченные окна. Я так и не смог к этому привыкнуть за время своих кратковременных визитов в «мертвую» зону и, каждый раз, когда мой взгляд случайно натыкался на вдавленную в колею книгу или детскую игрушку почти физически чувствовал удар под дых. Иногда у меня возникало ощущение нереальности происходящего: казалось, что здесь не поют птицы, не пахнут цветы и даже не колышутся листья. Всё вокруг выглядело нелепой декорацией к фантастическому спектаклю…
Не задерживаясь дольше необходимого, мы рванули с места и, миновав какую-то безымянную речушку, запрыгали на ухабах по лесной дороге. Но в лесу, как известно, «все деревья одинаковы» и, поэтому, нет ничего удивительного в том, что где-то на развилке мой шофер лопухнулся и свернув «не туда», завез нас прямиком в «рыжий лес». Так здесь называют ельник, на который однажды опустилось радиоактивное облако, — деревья погибли, а иголки стали кирпичного цвета. Предупреждая нас о нависшей опасности, в наушниках дозиметра раздался оглушительный треск.
Жуков, поминая бога, душу и мать, круто развернул наш доморощенный «джип» и, не разбирая пути, погнал напролом через подлесок. Но, едва мы выбрались из опасного района, как мотор стал «чихать» и заглох. Автомобиль, ломая кусты, прокатился по инерции несколько десятков метров и остановился.
— В чём дело, сержант? — закипая, поинтересовался я.
— Бензин кончился, — осипшим вдруг голосом сообщил водитель. Стиснув зубы, я смолчал, приберегая эмоции до лучших времен.
Прихватив канистру, мы поспешно выбрались из кабины, пересекли широкую поляну и, форсировав неглубокий овраг, по которому тек шустрый ручей, вдруг наткнулись на очередное «выпотрошенное» селение. К нашему удивлению, где-то заблеяла коза, залаяла собака и на крыльцо крайней избы вышла древняя старуха в цветастом платке.
Жуков повеселел: «Живем, лейтенант!» — и мы, напрямик, через плантации чертополоха, направились к жилому дому.
— Бабусь, — заорал на ходу шофёр,- молочком не угостишь?!
Крестьянка с подозрением оглядела нас.
— Что за деревня, бабушка? — поздоровавшись, спросил я, когда мы подошли.
— Так, Ясеня, — пожевав губами, ответила старая.
— А, еще, есть кто в деревне?
— Кум — трухлявый пень, только он давненько не захаживал, помер, может, а так — никого, все разбежались…
— А, сама-то, почему не уехала? — поинтересовался Жуков.
— Куды мне? Здесь уж как-нибудь… Да и за могилками присмотреть надо.
— И радиации не боишься?
— Э-э, милай, поздно мне бояться. Пока вот скриплю, и ладно.
— Ну, а лихой кто забредёт? — не отставал любознательный сержант.
— Да были здесь уже, лазали по хатам, иконы все искали, — старуха сокрушённо покачала головой, — в войну-то немцы озорничали, а теперь свои.
— Вот, сволочи! — озлился Жук.
— Вы, бабушка, босиком ходите, а в пыли самая зараза и сидит, — заметил я и поднёс зонд к её худым, черным от времени ступням. Стрелка дозиметра вздрогнула и пересекла красную черту.
На всякий случай я решил обследовать и её убогое хозяйство. Радиация повсюду была угрожающе высокой, но особенно в чёрном пятне на огороде посреди молодой картофельной ботвы. Я, как умел, остерёг селянку, с грустью думая о тех стариках, которые добровольно остались доживать свой век в «мертвой» зоне.
— У нас машина встала, бензин кончился, — наконец, поведал о наших злоключениях водитель, потрясая пустой канистрой.
— Кум сказывал, за озером люди какие-то появились с техникой, должно быть у них и горючее есть, — подумав, сказала хозяйка и, разведя руками, добавила: — А молока, хлопцы, я вам не дам, коза не доится, звиняйте…
Было далеко за полдень, и нам следовало торопиться. Распрощавшись с собственницей мелкого рогатого скота, мы рысью припустили по просёлочной дороге, но вскоре она исчезла, утонув в какой-то луже.
Дальше шли по старой просеке, с трудом пробираясь сквозь покрытый липкой паутиной сухой, цепкий кустарник. По пути Жуков, нагнетая обстановку, пересказывал ходящие среди солдат байки о призраках зоны, о сгинувших в болотах мародёрах и о собаках-мутантах.
— Слышь, лейтенант, а глаза у них красные, как у кроликов, и в темноте светятся, ей-богу, не вру… А, знаешь, почему прежнего начштаба заменили? Нет? Так это ещё до тебя было. По дороге на станцию захотелось ему пи-пи. Остановил он, значит, машину и отошёл за кустик, а потом оказалось, что нахватался там радиков, до хрена и больше, — накопитель зарегистрировал. Ну, его и отозвали. — Сержант помолчал. — Поговаривают, что сам это подстроил, чтобы свалить поскорее…
Солнце уже покатилось к закату, а мы с Жуковым, изнывая от голода и жажды, все еще брели по лесу в неизвестном направлении. Заблудиться в окрестностях атомной станции, в местности, изборожденной многочисленными автодорогами, линиями электропередач и железнодорожными путями — глупее ситуации не придумаешь!
— Командир, пока еще не стемнело, давай я на дерево залезу, может, чего и угляжу, — вызвался Жук.
— Давай, действуй, — согласился я и помог шоферу взобраться на нижнюю ветвь стоящего рядом лесного великана.
— Эй, Серёга, ты погоди, я скоро! — панибратски закричал он мне сверху и, уверенно, полез дальше, а я присел на корточки, прижался спиной к нагретому за день корявому стволу и собрался терпеливо ждать его возвращения, но внезапно почувствовал сильное головокружение и отключился…

* * *
Молодая, обнажённая женщина, легко соскочила с постели, стремительно пересекла маленькую комнату и, высунувшись по самую грудь в распахнутое окно, окинула долгим восторженным взглядом обновлённый, после вселенского потопа, Мир. Она попала в бурный поток лучей ослепительного утреннего солнца, и по её бедрам запрыгали легкомысленные «зайчики», а роскошная грива волос, обдуваемая легким бризом, вспыхнула белым пламенем. Неожиданно женщина обернулась и, поймав мой восхищенный взгляд, одарила в ответ влюбленной улыбкой…
Много дней кряду веселилась непогода. Порывистый ветер гнал черные табуны волн в белых попонах пены и бросал с неослабевающей силой на узкую полоску земли. Небо было обложено тяжёлыми тучами. Непрерывно шёл холодный дождь. Большие капли смачно шлепались в лужи, высекая пузыри, и беспардонно колотили в единственное окошко нашего «сказочного замка».
Ухватив лето за самый хвостик, мы вырвались на недельку из пыльного, прокалённого зноем города, сбежали на край Света от повседневной столичной суматохи и исторических катаклизмов. Глухая деревушка в заповедном краю на Кинбурнской косе, как ножом отрезавшей сине-стальную воду Чёрного моря от грязной лужи Днепробугского лимана, стала на краткое время нашим прибежищем.
Мы поселились в ветхой лачуге, среди источающих одуряющий аромат одичавших цветов, а вокруг, опьянев от влаги, буйствовала природа, будоража воображение и вызывая непреодолимый исследовательский азарт. И мы, одевшись потеплей и прихватив зонтики, каждый день отправлялись путешествовать по нашей «terra incognito». Бродили по залитым дождевой водой лугам, взбирались на макушки лысых курганов, спускались в заросшие густой травой воронки, оставшиеся после войны, собирали букеты туманного дельфиниума и храбро сражались с голодными комариными ордами, а однажды едва не заблудились в редкой лесопосадке, в двух шагах от дома.
Нам нравилось гулять по берегу моря, с замиранием сердца наблюдая за шрапнельными взрывами прибоя и «водопролитной» битвой туч и облаков, чей окрас ежеминутно менялся от нежно-розового до чернильно-фиолетового. По дороге мы часто останавливались и подолгу целовались, ощущая на губах солоноватый привкус дальних странствий. На нас нисходило ощущение покоя и счастья и казалось, что этому не будет конца. Порой мою девочку находила летучая рифма, и она надолго умолкала, прислушиваясь к себе. Я по-хорошему завидовал и старался не нарушать столь драгоценные для неё мгновения творчества. К своему глубокому сожалению, из-за нескончаемого ливня я не мог делать этюды, но тем сильнее впитывал ирреальные образы «затерянного мира».
Обычно мы возвращались из наших странствий, проходя мимо почти опустевшей турбазы, где покупали свежевыпеченный хлеб. Иногда моя ненаглядная пифия раскидывала картишки и гадала вконец одуревшему от скуки женскому персоналу: «Что было, что будет, чем дело кончится, да сердце успокоится». Благодарность «натурпродуктами» скрашивала наше скромное меню.
По вечерам к нам на огонёк заходила хозяйка дома, красивая и в преклонном возрасте женщина, с голубыми, как васильки, глазами на обожжённом временем лице. Дети её давно выросли и разъехались в разные стороны. Местный рыбхоз развалился, и делать им здесь стало нечего.
Было странно чувствовать, как сжимается время, когда она рассказывала истории, связанные с морем и событиями Великой Отечественной, которая, казалось, только вчера сумасшедшим катком пронеслась по этим, забытым Богом и людьми, местам.
— Баржу затонувшую видели? Как же? Недалеко от берега во время отлива корма из воды торчит — ржавая вся и пробоина в борту. На ней немцы раненых своих эвакуировали. Для прикрытия местных посадили — стариков, детей. А у наших солдатиков приказ: фрицев не пропускать. С материка батарея и ударила. Так все вместе и пошли ко дну…
Мы угощали хозяйку привезенным с собой густым красным молдавским вином с дедовского куста. Потом моя певунья расчехляла гитару, подкручивала колки и над пустынным берегом разносились мелодии военных лет. Напевшись и наплакавшись вволю, женщина уходила, а мы засиживались у открытого окна, наслаждаясь вечерней безмятежностью, густо настоянной на травах, море и дожде. Наши души сливались с причудливым разнообразием звуков и запахов Вселенной.
Так проходили эти неповторимые дни, служившие торжественной прелюдией к волшебным ночам, когда комната превращалась в храм, где мы совершали наш священный обряд, втайне посмеиваясь над детским лепетом «Камасутры». А потом, уставшие и оглушённые, молча лежали, крепко-крепко обняв друг друга, словно огромная планета вдруг скукожилась до размеров нашего скрипучего ложа, и с нее можно было легко соскользнуть в звездную пропасть.
— Я люблю тебя. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. Я тебя люблю.
Уже на рассвете, когда мгла за окном начинала редеть, лада, угомонившись, засыпала на моем плече, а я долго еще не мог сомкнуть глаз, разгадывая тайный язык ветра за тонкими стенами нашей фанерной крепости…
И всё же, последний день нашего отчаянного побега ознаменовался блестящим солнечным утром…
Прислушиваясь к непривычно тихому шелесту прибоя и радостным крикам чаек за окном, я, затаив дыхание, наблюдаю, как моя лапушка одевается, тщательно расчёсывает волосы и наводит праздничный макияж.
Когда соломенная шляпка с красной ленточкой, наконец, венчает торжественные сборы, мы, не задерживаясь, выскакиваем на улицу, где нас по-царски встречает природа, сверкая бриллиантовыми россыпями капель.
Солнце припекает, словно пытаясь взять реванш за время диктатуры дождя! Волны кротко ластятся к берегу, извиняясь за былое бесчинство. Коса «безвидна и пуста» до самого горизонта. Крепко взявшись за руки, мы идём по кромке прибоя, ощущая себя Адамом и Евой пилотной серии самой первой мыльной оперы. Я кладу руку на горячее бедро любимой и целую её в трогательный завиток волос на виске, потом в глаза и губы:
— Я люблю тебя, — шепчу слова молитвы.
— Я тебя люблю, — еле слышно вторит она.
Галактическая карусель на миг замедляет вращение, но, словно опомнившись, опять набирает обороты. Вместе с ней движемся и мы, испытывая легкое головокружение.
— Будем купаться? — переводя дух, спрашиваю я, с опаской трогая ногой воду: море после недельного шторма ледяное.
— Конечно, — слышу беспечный ответ, и русалочка, выскользнув из моих объятий, сладострастно отдаётся родной стихии. В порыве ревности, с воплем кидаюсь вслед за коварной обольстительницей. От нестерпимого холода перехватывает дыхание, и я позорно ретируюсь, с ужасом и восторгом наблюдая, как моя маленькая сардинка плещется около берега.
«Если материя, из которой сшита Вселенная, существовала вечно, — думаю я, — то, по теории вероятности, тончайшие нити, из которых мы все сотканы, в бесконечности времени должны опять сплестись в знакомый узор. Это как возможность повторения рисунка мозаики из цветных стекляшек в детском калейдоскопе. И, быть может, через миллиарды лет, мы опять будем идти по берегу моря… а возможно, уже шли так когда-то, в безначальном прошлом».
И снова мы шагаем по пустынному пляжу и громко поём от переполняющего нас чувства свободы. Поём, потому что молоды, влюблены и счастливы, потому что у нас впереди целая жизнь, прекрасная и длинная, как эта коса солнечным днём в конце августа.
За нами тянется двойная цепочка следов, которую жадно слизывают голодные волны. Солнце неистовствует, и я чувствую, что начинаю медленно плавиться. Моя прекрасная «юнатка» то и дело останавливается и, опустившись на колени, с увлечением собирает коллекцию разноцветных камешков. Каждый необычный экземпляр, подброшенный щедрым морем, вызывает у неё бурный восторг.
К полудню мы добираемся до покосившегося деревянного сарая. Из распахнутых настежь ворот в воду спускаются полузасыпанные песком рельсы, а рядом на сваях висят истлевшие рыболовные сети. Лежащую неподалеку тупорылую железяку я поначалу принимаю за старый буй, выброшенный штормом, но при ближайшем рассмотрении это оказывается авиабомба второй Мировой. Время её давно истекло, и сквозь дыры в мятом корпусе проросли маленькие белые цветочки.
Вдохновленные пустынным антуражем, мы решаем сделать несколько высокохудожественных фотографий в стиле «ню». Моя несравненная натурщица мгновенно «облачается» в рабочую форму, и я принимаюсь за дело. «Ню-ша, пойманная в сети», «Ню-ня в прибое», «Ню-ся, оседлавшая бомбу»… Синее море, пустынная коса, красивая женщина, — в общем, ничего особенного в этих снимках нет, кроме одного, — это МОЯ женщина!!!…
Изнемогая от жары, мы молча бредём вдоль берега. Солнце обжигает плечи и слепит глаза. Хрупкие ракушки хрустят под нашими босыми ступнями. Внезапно, лежащий у нас на дороге продолговатый камень, меняет форму. У него появляется голова и перепончатые лапки. Это маленькая утка и по ее неуверенным движениям сразу видно, что она чем-то серьёзно больна. Только теперь мы замечаем вокруг останки погибших птиц. Над ними со злорадным гудением вьются жирные зеленые мухи. Порывы ветра доносят еле уловимый запах тления. Потревоженная нами «серая шейка», оберегая драгоценную свободу, ковыляет по песку, бросается в прибой и, преодолевая течение и немочь, с трудом плывёт среди безучастных волн. Я инстинктивно делаю несколько шагов, собираясь броситься следом, — догнать, вытащить на берег, спасти… и останавливаюсь, понимая всю нелепость своего порыва. Вскоре беглянка навсегда исчезает в тёмной пучине. «Может так и лучше, чем медленно беспомощно загибаться», — в оправдание себе думаю я, но на душе легче не становится.
Потрясённые случившимся, мы спешно минуем пернатое кладбище, которое даже любопытные чайки облетают стороной, и ещё долго потом молчим в окружении равнодушно — ликующей природы…
Солнце прилипло к небосводу, как блин к раскаленной сковородке. Смешные маленькие крабы при нашем приближении ловко зарываются во влажный песок. Впереди, словно киты, выбросившиеся на сушу, лежат перевёрнутые вверх килем баркасы. Рядом — небольшая лужа, оставшаяся после шторма. Вода в ней теплая, как парное молоко, глубина — чуть выше колена. Мы долго бултыхаемся в этом «маленьком море», где в отражении облаков, резвятся беспечные мальки, и с чувством собственного достоинства парят грациозные медузы.
Наплескавшись вволю, смыв усталость и мрачные мысли, на горячем брюхе одной из лодок сервируем стол на две персоны для романтической трапезы при свете солнца. Любуясь линией горизонта, пьем водку из фляги и закусываем бутербродами.
«Огненная вода», ударяя в голову, вызывает сладостное томление. Скинув остатки одежды и условностей, украсив себя чаячьими перьями, понатыкав их во все мало-мальски пригодные места, я исполняю перед моей «суженой-обнаженной» птичий танец любви (как я себе это представляю): высоко подбрасываю ноги, кручу головой, потом распускаю хвост, ломаю крыльями воздух и щелкаю клювом. И, — о, чудо! Моя желанная, отвечая на призыв, идет навстречу, изящно выгибая шею и, трепеща перышками, в тихом шелесте которых угадывается что-то из Мендельсона. Это возбуждает неодолимое желание, и ничто не может ему противостоять. Закрываю глаза и замираю, чувствуя, как от коготков на моих лапках вверх бежит горячая стремительная волна…
Недалеко от берега, скалами возвышаясь над водой, стоят железобетонные блоки. Волны бьются в их серую твердь и взмывают в высь ослепительной пеной, а там, словно лоскуты этих морских кружев с веселыми воплями кувыркаются белоснежные чайки. Мне тоже хочется туда, где в вышине тает след реактивного самолета, и я отпускаю нежную руку моей возлюбленной.
Стрела косы как взлетная полоса аэродрома. Разбегаюсь, отталкиваюсь и несусь над бескрайним простором моря в глубокую синеву небес, которые постепенно становятся чёрными.
— Ты куда?! Вернись! Останься со мной! — слышу обеспокоенный голос у себя за спиною, но не в силах даже оглянуться, завороженный стремительным движением к далекому горизонту, который, быстро набухая, принимает форму круга. Солнце перестает быть живым и ласковым, мир полутеней заканчивается. Из космической бездны идет жесткое излучение. Ощутимо веет холодом. А меня влечет все дальше и дальше, к какой-то сверкающей вершине и становится страшно от этого путешествия, из которого мало кто возвращался.

* * *

Едва передвигая ноги от усталости, мы с Жуковым ковыляли по обочине Млечного шляха. Яйцо луна еще не снеслось в заоблачном курятнике и дорогу нам освещали только бесчисленные звезды, словно зерна, рассыпанные из божьего мешка. Очнувшись после дневного морока, природа захлебывалась какофонией звуков: протяжно кричала выпь, доносился несмолкающий лягушачий ор, вокруг что-то подозрительно шуршало.
На секунду умолкнув, Жук раскурил очередную сигарету. С тех пор, как село солнце, рот у него не закрывался:
— Что-то старая напутала. Сколько идем, ни одного огонька! Да и с дерева тоже ничего не видно, кругом сплошной лес… Слышь, лейтенант, — он на мгновение замялся и задал, по-видимому, давно мучающий его вопрос, — поговаривают, что от «радиков» у мужиков… того… не стоит. Как думаешь, правда, али брешут?
— Не знаю, еще не проверял, — сухо ответствовал я, и поведал Жукову поучительную историю про некоего шофера, который подобрал где-то в лесу парашют, оставленный пожарными-десантниками в первые дни аварии и припрятал под сидением своей машины. Хотел домой привезти, чудак, — в хозяйстве, мол, пригодится.
— И что, и как он? — забеспокоился сержант.
— А, никак! Под мышками все волосы вылезли, и член отвалился.
— Скажешь тоже, — не поверил Жук. — Нет, ты погоди… Командир, смотри, чего это там!
Я оглянулся: невдалеке, над темными кронами деревьев, плыл белый луч света. Мы застыли, с интересом разглядывая очередную загадку зоны. Жук ожесточенно дергал себя за ус, явно прикидывая её «вес» на толковище в солдатской курилке.
Потом, загребая сапогами грязь, долго брели по берегу заросшего камышом и осокой лесного озера, пока, неожиданно для себя, не уперлись в забор из колючей проволоки. За ним угадывался военный тягач с большущим фургоном в прицепе, рядом серебрилась сферическая конструкция с тарелкой спутниковой антенны на макушке.
— Что будем делать? — поинтересовался Жуков.
— Как, что?.. Постучимся и попросим бензина, — неуверенно наметил я план «боевых» действий.
— Только не забудь добавить, что так кушать хочется, аж переночевать негде, — съязвил водитель.
Исцарапавшись в кровь, мы с трудом перелезли колючку, но не прошли и нескольких шагов, как, ослепив нас, внезапно вспыхнули мощные фары и усиленный динамиком голос, с ярко выраженным немецким акцентом из старых фильмов про войну, рявкнул:
— Ахтунг! Ахтунг! Русиш партизанен, вам капут, здавайтес!
— Что за хренотень? — удивился мой шофер.
— Лежать, бояться, — кому говорят! — на этот раз акцента не было. — На счёт три открываю огонь — и без паузы! — Раз, два, три!
По ушам ударила длинная автоматная очередь. Падая лицом в жесткую траву, я еще успел заметить, как Жук в акробатическом прыжке уходит в густую тень поваленного дерева, потом моя голова разлетелась на тысячу мелких осколков, и наступило блаженное небытие…
Сознание медленно возвращалось вместе с головной болью, тошнотой и слабостью во всем теле: не было сил даже открыть глаза, и выяснить, где это я нахожусь.
Рядом говорили на повышенных тонах. Один сиплый, до боли знакомый мне голос, видимо не в первый раз вопрошал:
— А на фуя было стрелять? Велели остановиться, — остановились. Мордой в землю? Ладно. Так зачем стрелять-то?
Другой голос, — веселый баритон с хрипотцой, — оправдывался:
— Да я в воздух стрелял, для острастки, понимаешь? Думал, вы, — мародеры. Повадились они к нам по ночам шастать. То одно открутят, то другое. На мне охрана объекта, а «сталкеров» этих за каждым кустом по дюжине. Ну, и решил пугануть, чтоб, значит, неповадно было. Извини, брат, ошибочка вышла.
Жук упорно не хотел проникнуться состраданием к трудной жизни баритона и продолжал крутить «шарманку»:
— Ошибся он, понимаешь ли. Объект у него… А, на фуя было…
Но договорить он не успел. Красивый женский голос строго сказал:
— Ну, все, кончайте митинговать. Мы связались с полком и утром они пришлют машину, а сейчас — медосмотр и ужинать, но сначала в душевую. Николай, проводи, ребят.
Я, наконец, открыл глаза и, морщась от яркого света, огляделся. Напротив меня на железном табурете в небольшой больнично-чистой «каюте», очевидно, той самой фуры, сидел обиженный Жуков и массировал распухшую ступню. Кроме него здесь находился здоровенный русоволосый десантник в пятнистом комбезе. В проеме тяжелой, как на подводной лодке, двери, стояла маленькая женщина в костюме радиационно-химической защиты.
Детина с уважением вытянулся:
— Будет сделано, Елена Павловна! — затем повернулся к нам и, улыбаясь до ушей, добавил: — Слышали приказ, мужики? Скидывай портки!
Жуков попытался что-то вякнуть, но Николай безапелляционно заявил, что трепачи и грязнули останутся без ужина.
Подчиняясь грубой силе, мы разделись до трусов и гордо прошествовали в душевую, а после «водных процедур» обнаружили вместо своей грязной и порванной одежды пару прорезиненных балахонов с капюшонами и «вьетнамки». Напялив эту униформу, я и сержант стали похожи на свежеиспеченных монахов — капуцинов. Николай скептически оглядел нас и вдруг заржал во всю глотку.
— Ну, чего, чего зубы-то скалишь? — Жуков грозно сдвинул брови, но, посмотрев на меня, не удержался и тоже стал хохотать.
Следом за охранником мы прошлепали в помещение, напичканное до потолка разными научными приборами и медицинским оборудованием. Здесь нас уже нетерпеливо поджидала Елена Павловна с шприцом в руке. У неё за спиной маячили двое в марлевых масках представленные нам как сподвижники по прозвищу Хорь и Калиныч.
Елена со товарищи работала в зоне уже несколько месяцев. Ученые следили за уровнем радиации, вели научные наблюдения, проводили эксперименты, по возможности помогали оставшимся в «мертвой» зоне жителям.
Сопротивляться этим энтузиастам было бесполезно. Нас с Жуковым уложили на жесткие кушетки, и подвергли всесторонним «унижениям», в результате которых я почувствовал себя подопытной собачкой академика Павлова.
Когда, глотая слюнки, мы, наконец-то, попали на «камбуз», там всех уже ждал горячий ужин. В центре стола, венчая композицию из дымящейся варёной картошечки, розового сальца и солёных огурчиков, стояла запотевшая банка медицинского спирта. Наши хозяева в знак примирения решили устроить маленький кутёж.
И хотя во время общего застолья всех донимал надсадный кашель, он уже давно был привычным фоном для тех, кто оказался в зоне, и не мешал «интеллектуальному» общению.
Под неразбавленный спирт и хрустящие огурчики Хорь припомнил последнее нашествие мародеров, Елена рассказала, как лагерь был осажден стаей одичавших собак, а мы с шофёром поведали заплетающимися языками о блуждающем над лесом странном луче, причем Жук уверял, что тот всю дорогу нас преследовал.
— Должно быть пришельцы, — опрокинув очередной стакан, не моргнув глазом, определил Николай. — Они и к нам заглядывали, — искали братьев по разуму, да видать Хорь с Калинычем так с ними… наконтактировались, что бедолаги, с похмелья, до сих пор, домой улететь не могут.
— Это был чисто научный эксперимент, — запротестовал Калиныч, сверкнув стеклами очков, — мы не виноваты, что у них кишка слаба оказалась.
— Так что же это получается, братцы, они за нами наблюдают? А, может, я не желаю? — уставившись в тарелку с картофельной шелухой, словно пытаясь найти там следы сверхцивилизации, прорычал Жук. — Выходит теперь русскому человеку уже и до ветру без свидетелей прогуляться нельзя?! Разлетались, понимаешь… христопродавцы! — Он совсем раскис от спирта, на который они с десантником основательно налегли.
Когда, наконец, всё было выпито и рассказано и ещё раз выпито и пересказано, Елена объявила отбой. Вместе со всеми я стал выбираться из-за стола, но комната вдруг перевернулась, и пол ударил меня в лицо…
Лежа под капельницей в больничной палате армейского госпиталя, я отрешенно глядел в пустой потолок. Из оцепенения меня вывело осторожное покашливание. Возле окна, за которым была ночь, в накинутом на плечи белом халате, стоял хмурый Жуков. Поймав мой взгляд, он сделал попытку улыбнуться:
— Здорово, Серега!
— Здравствуй, Жук! Что случилось? Я ничего не помню.
— Ещё бы! Как свалился в зоне, так, почитай, трое суток в себя не приходил.
— Ну а ты как? — спросил я сержанта.
Тот замялся, и, как будто извиняясь за что-то, ответил:
— Да… у меня, вроде, всё в порядке.
Передав приветы и рассказав последние полковые новости, шофёр засобирался. Его служба скоропостижно закончилась, и он возвращался домой к семье.
— Держись, командир, — сказал Жук на прощанье и крепко пожал мою руку.
После его ухода, в палату зашла сестричка и сделала болючий укол. Я уснул, и мне привиделось далекое детство. Я опять был маленьким мальчиком, и мы с покойным дедом шли где-то за городом по проселочной дорогой. Стояла весна. Светило ласковое солнышко и щебетали птички. Впереди на холмах, словно окутанные белой метелью, цвели яблоневые сады. Старик медленно шагал, в глубокой задумчивости опустив седую голову. Наконец, протяжно вздохнув, он, еле слышно произнес: «Да-а» и еще раз «да-а». Я стал нетерпеливо дергать его за палец:
— Деда, деда, что «да», ну что?
Дедушка пытливо посмотрел на меня, словно размышляя, доверять ли такому сосунку великую тайну и, улыбнувшись, наконец, сказал: » Да-а… далеко до сада»…
Когда я проснулся, уже был день. На стене раскачивались прозрачные тени. Из соседней комнаты слышались тихие голоса:
— Н-да, не повезло парню. И где его только черти носили?
— Там где «носили», и чертей уже нет, все окочурились… Хочешь анекдот? Любовник застукал мужа у себя дома.
— ???
— Ладно, пойдем, дерябнем.
Я остался совсем один. Стало грустно: мне, видимо, вынесли приговор, который был окончательным и обжалованию не подлежал, и даже не дали последнего слова… Но хотелось бы всё-таки знать: «А судьи кто?»…
Впрочем, это уже не имело никакого значения: сознание вновь куда-то уплыло, а, вскоре, так и не прейдя в себя, я умер.

* * *
Коса сужается и за деревьями уже можно разглядеть темную полоску лимана. Солнце перевалило зенит и наши верные тени, с утра весело бежавшие впереди, теперь, в угоду своим глупым хозяевам, рассорились и, насупясь, плетутся за нашими спинами.
Грошовая размолвка, случайно возникшая из-за какой-то ерунды, постепенно обрастает несуществующими подробностями и придуманными обидами в нашем, разгоряченном солнцем, воображении и, достигнув критической массы, готова взорваться, разнеся в клочья вместе с нами всю Вселенную. Но разве такой пустяк идет во внимание, когда дело касается уязвленного самолюбия?!
«Вы подлец, милейший! Я вызываю вас на дуэль, извольте выбрать оружие». — «Пистолеты, сударыня. Деремся с десяти шагов. Извинения не принимаются. К барьеру!» — «Стреляемся «через платок», негодяй! Скорее я съем свою шляпку, чем уступлю вам!» — «Приятного аппетита, поэт-тес-са!» — «Тоже мне, худ-до-ожник!» — «Ничтожество!» — «Ненавижу!!!» — «Аналогично!!!»…
Наши, не на шутку разошедшиеся, тени вытаскивают призрачные пистолеты. Слуховой галлюцинацией звучат выстрелы. Миражем на зыбком песке появляются солнечные отметины, из которых медленно вытекает свет. В театре теней конец представления.
Моя несравненная, гордо подняв голову, уходит в отрыв, а я тащусь следом, мучительно вспоминая причину разборки. Но, что бы то ни было, ясно одно: надо извиняться. Весь вопрос в том, как это сделать? Посмотрите на нее: идет красивая и недоступная, бедрами покачивает и даже не оглянется. Зараза.
А если так: незаметно сигануть за тот песчаный холмик, обогнать шустрым зайкой, прыгнуть в воду летучей рыбкой, тихонько выбраться на берег за старым причалом и, подкараулив свою милую, броситься пушистым ежиком ей в ножки?
Выдерживая характер, продолжаю молча брести в отдалении. Впереди уже видно, как жёлто-зелёная хлябь лимана схлёстывается, бурун на бурун, с изумрудно-прозрачными морскими волнами. Слева — линия горизонта, уходящая в бесконечность, справа — голубая лента далекого берега. Где-то на пределе видимости из воды выпрыгивает черное веретено. Еще и еще раз. Дельфин. Наверно, поссорился со своей возлюбленной и теперь, одинокий и свободный скитается по свету, совсем как я. А, вот и нет! Три жизнерадостные «торпеды», наперегонки несутся за ним следом. Во, значит, как? Гарем завел, предатель! Дамский угодник! Подплавничник! У, р-р-ыба!
«Лапушка-прости-меня-пожалуйста-я-больше-не-буду-у-у-у!!!»
Вот и конец нашего пути. Здесь коса уходит под воду, но ещё долго угадывается среди накатывающих на отмель волн.
Моя неподкупная девочка сидит на краю прибоя в позе лотоса и, подставив вечернему солнцу обнажённую грудь, медитирует. Извинения приняты, но прощение так просто не даётся. Надо ждать знака свыше.
Я устраиваюсь рядом на тёплом борту утонувшего в песке бронетранспортера, забытого здесь когда-то во время маневров и терпеливо дожидаюсь своей участи, прислушиваясь к неуловимому бегу времени.
У этой земли героическая и кровавая история. Здесь доблестные войска под командованием Суворова наголову разбили турок. До сих пор на косе можно увидеть пологие холмы, поросшие густой травой — остатки фортификационных сооружений русской армии и едва приметный занесённый песком канал, прорытый неприятелем для переброски своих кораблей в тыл Российского флота. В жестоком сражении полегло много народа, но, сколько погибло наших солдат и матросов, сколько противника, — не знает никто.
Те легендарные события — лишь один эпизод истории этих заповедных мест. Археологические экспедиции до сих пор находят здесь каменные наконечники стрел древних охотников, съеденное временем бронзовое оружие греческих героев, истлевшие доспехи скифских воинов. Иногда дожди вымывают и отполированные песком кости лихих татарских наездников. Я зажмурился и почти физически ощутил неумолимое притяжение этого пустынного уголка земли…
Возвращаясь в деревню, мы медленно бредем по берегу лимана. Высокая трава подступает к самой кромке воды. Солнце большим сочным апельсином висит над горизонтом. Вокруг нас порхают белые бабочки. С каждым шагом их количество всё увеличивается, и вот мы идём в сплошном облаке трепещущих крылышек. Капустницы живым ковром покрывают песок и прибрежную воду. Кажется, что наступила зима, и с неба летят крупные хлопья снега.
Моя сестричка милосердия выуживает одну из бабочек, неосторожно севшую на воду. Это настоящая королева среди местного «капустного» царства: У нее «огненные» крылья, с двумя парами «поплывших» карих глазок. Она неподвижно лежит на ладони, по-видимому, в глубоком обмороке. Нами прилагаются героические усилия по спасению пострадавшего насекомого: щупанье пульса, искусственное дыхание и шлепанье по щекам. Когда это не помогает, в ход идут уговоры и заклинания. В конце концов, несчастная не выдерживает, перестаёт притворяться и «открывает» глаза. Высохшие от нашего дыхания крылышки вздрагивают. Бабочка стряхивает оцепенение и, шевеля усиками, ползёт по пальцу своей спасительницы. Удобно устроившись на перламутровом ноготке, она не торопясь, наводит марафет, тщательно проверяет тонкую механику своего махательного аппарата и, наконец, взлетает. Сделав благодарственный круг над нашими головами, божественное создание растворяется во тьме себе подобных.
Дальше берег лимана становится непроходимым: поваленные деревья, колючий кустарник, затопленные луга и мы вновь выбираемся к морю. Красной каплей солнце медленно стекает за горизонт. Над планетой сгущаются сумерки. В темно-синей раковине неба перламутровой жемчужиной рождается Луна. Большое серебряное облако, похожее на мифическое чудовище с закрученным спиралью хвостом, медленно проплывает в вышине, и наше ночное светило, словно нехотя скользнув по кудлатому боку, торжественно занимает место в его пустой «глазнице». Теперь с небес на нас заинтересованно глядит, разинув смеющуюся пасть, исполинский дракон.
День, продолжительностью в жизнь, закончился. Завтра наступит жизнь, длиною в день.
ХХ век. Полночь.

С 21 по 26 октября в Молдове состоялись Дни русской литературы и духовности. Обширная культурная и познавательная программа этого праздника русской словесности включала многочисленные презентации новых книг, изданных по инициативе и при финансовой поддержке Конгресса русских общин и Ассоциации русских писателей Республики Молдова, открытие выставок картин художников Сергея Тиранина и Сергея Сулина, «мастер-классы» с литераторами страны, которые традиционно проводит доцент Московского литературного института им.А.М.Горького, писатель Сергей Казначеев, премьера спектакля Театра Марины Подолян «Я жду тебя, любимый…» и многое другое.
В рамках Дней была проведена Международная научно-практическая конференция «Национальные образы мира: единство -разнообразие -справедливость», на которой ученые, дипломаты, политики из России, Украины, Белоруссии, Франции, Приднестровья, Молдовы обсуждали сложнейшие проблемы межэтнических отношений и роль русской литературы и писательского сообщества в консолидации полиэтничного молдавского народа, задачи деятелей культуры в пропаганде идей толерантности, национальной терпимости и равноправия.
В лучших концертных залах Кишинева прошли вечера русской поэзии, авторской песни (на стихи русских поэтов Молдовы), выступления талантливейших творческих певческих и танцевальных коллективов.
Дни русской литературы и духовности проходили не только в столице. Множество мероприятий состоялось в Чадыр-Луиге, Окпице, Резине, Хыпчештах, Каушапах, Козуле, Рышканах и других населенных пунктах. Всего в них приняли участие свыше 100 000 человек. Это еще одно подтверждение тому, что русская литература была, есть и будет непреходящей ценностью, любимой многонациональным народом Молдовы.
Ниже мы публикуем материалы, рассказывающие о наиболее интересных мероприятиях, проходивших в рамках Дней русской литературы и духовности.
 

В библиотеке им. Б. Хаждэу состоялась выставка живописца Сергея Сулина.
 

Как узнаешь иногда человека по первому слову, так живописца узнаешь по мазку и по темам, которые он выбирает. Мечтательная, романтическая муза Сережи Сулина любит все нежное и поэтическое. Неудивительно, что своей выставкой он многих поверг в трепет душевный то ли стихи читать, то ли песню петь, глядя на его полотна. Обошлось, конечно, без песни. Но растроганность и свет унесли с собой.
 

Сулин поразил за последнее время дважды. Во-первых, он написал хорошую крепкую прозу — повесть о Чернобыле. Во-вторых, открыл оригинальную выставку 30 интереснейших картин, которой позавидуют мастера признанные и обласканные славой.
 

Как уже говорилось, Сережа мягкий, застенчивый и молчаливый человек. Поэтому славы не ищет. Не то, чтобы от нее бегает, но считает, что недостойно ее ловить. Его божество — правда и природа. Природа, которую мы потеряли в Чернобыле и продолжаем терять. Может быть, он, как чернобылец, человек, который лично пережил это самое мощное и тихое атомное потрясение конца XX века, особенно остро чувствует эту потерю самого главного для человека — тайну природы, ее тишину и ее гармонию. Трудно представить что-либо разрушительнее, чем замена гармонии природы генетическим ее перерождением. Мы этого не хотели. Но это мы получили…
Биографию художника нельзя оторвать от его работ. Как признается Сергей, к живописи он пришел не сразу. А через этапы.
 

Сначала «суровая» графика. Потом смешанная техника. И, наконец, — масло, техника трудоемкая, зато истинная, не прощающая вранья, подделок и ошибок. И главное, выдающая автора с головой — чувствует художник цвет, пишет душой или «строит свои картины». Сулин — пишет душой. Поэтому ему понятна душа дерева в цвету, душа маленькой церкви и простых придорожных цветов в стеклянной вазе. Его живопись, как тихое есенинское стихотворение. Оно не кричит, но оно забирает в полон безыскусной искренностью. Она подкупает чистотой и правдой.
 

Презентация выставки прошла в читальном зале библиотеки. В ней приняли участие руководители Конгресса русских общин РМ, со стороны художественного бомонда- сам Тудор Брага, главный хранитель ценностей Центрального выставочного зала столицы, со стороны критиков — искусствовед Раиса Акулова, а также — журналисты, художники, писатели и поэты, друзья Сергея.
 

В отличие от многих столичных презентаций, напыщенных, жестких из-за подковерной борьбы, что предшествовала питию и здравицам, эта отличалась скромностью и приветливостью почти домашней обстановки. Что не мешало сделать важное открытие: еще одним талантом стало больше!
Елена МИХАЙЛОВА.

В рамках Дней русской литературы и духовности в РМ 21 октября состоялось открытие выставки живописных работ художника Сергея Сулина. Сергей известен прежде всего как график и автор, работающий в смешанной технике. Нынешняя выставка — новый этап в его творчестве, и, как отметили присутствовавшие на открытии художники, журналисты и писатели, этап достаточно значимый и интересный.
 

Сергей Сулин — выпускник архитектурного факультета Кишиневского политехнического института, член Союза художников РМ, участник многочисленных выставок, в том числе и международных. Сергею выпала участь стать ликвидатором последствий аварии на Чернобыльской АЭС, что наложило серьезный отпечаток на его дальнейшее творчество. Художнику потребовалось немало времени и душевных сил для того, чтобы преодолеть в себе трагическое мировосприятие. Свидетельство тому — нынешняя выставка, на которой представлены работы за последние два года. Это главным образом пейзажи и натюрморты, в которых прежде всего обращают на себя внимание цвета: мягкие, теплые, глубокие. Много синего и василькового, что говорит о внутренней гармонии автора. Картины пронизаны мерцающим светом и тихой грустью.
«Новое видение давалось Сергею очень нелегко, — говорит жена художника, поэтесса Олеся Рудягина, — он осторожничал, долго не решался представить свои работы на суд публики, считая, что если уж начал заниматься живописью, то нужно непременно найти нечто свое и неповторимое. И, на мой взгляд, это ему удалось». Председатель Конгресса русских общин в Молдове Валерий Клименко, при содействии которого была организована выставка, отметил, что работы этого художника своеобразны и притягательны для зрителя, и пожелал автору дальнейших творческих успехов.
Дарья Стрельцова.

В рамках Дней русской литературы и духовности, проходящих на этой неделе в Кишиневе, в читальном зале столичной библиотеки имени П. Хаждэу открылась персональная выставка живописных работ известного кишиневского художника Сергея СУЛИНА. Художника-романтика, влюбленного в бесконечность бытия, как сказано в мини-буклете к вернисажу.
 

С Сережей мы знакомы давно, теперь, кажется, целую вечность, с прошлого века. Сулина мне представили друзья, быть может, в самый драматичный и горький момент его творческой судьбы. Тогда он только что вернулся из Чернобыля, где целый месяц командиром взвода радиационной разведки участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной станции. Опустошенный, растерянный, пугающий бледностью переступил он тогда порог редакции. Задохнулась, когда развернул он серию графических листов, свой «Чернобыльский репортаж». Разбухший блокнот с набросками и эскизами пугал новыми сюжетами. Не спекуляция новой темой, не бравада.
Это была исповедь сердца . Взгляд художника на трагедию. Он рассказывал нам о вселенской беде языком графики, с такой горечью и правдивостью, что каждый с ним вместе переживал ее заново. Из огромного множества «ликвидаторов» был ли еще хоть один художник? Его будто сама судьба отправила в этот ад, чтобы он нам о нем поведал — честно, до скрежета зубовного. «Черная» тема в нем все эти годы тлела. Профессионал, архитектор, член Союза художников график Сергей Сулин экспериментировал в живописи и скульптуре. Помнится, много писали о его знаменитой «Серебряной серии». Знаю его метафорические работы, навеянные библейскими мотивами и мистической философией древних цивилизаций.

И вот новая страница в его творчестве. Другое амплуа. Другое мировосприятие.
Пытаясь уйти от темы, которая угнетала и мучила, он, по природе своей трудяга и упрямец, пишет картины свежие, светлые, молодые и радостные — крошечный старый кишиневский домик, утопающий в ночном цветении сирени, где поселилось их с Олесей счастье; церквушка в «золоте» осени, что помнит пушкинские шаги; распростертые крылья ветряной мельницы и охапка мокрых полевых васильков. Приветствует и прославляет Жизнь! Энергия мысли плещется на холсте. реализм сквозь завесу импрессионизма?.. Живописный эксперимент на стыке разных жанров и стилистик. Поэт Александр Милях на вернисаже заметил: «Когда впервые увидел работы Сергея, показалось — соловья заперли в клетку, а он просится в небо». Теперь словно вырвалась из пут душа его на волю. И жена, Олеся Рудягина, права; «Если бы судьба Сергея пестовала, баловала, хоть иногда предоставляла паузы для передышки, картины его были бы, наверное, другими»… А так чудо рождается из травы абсурда бытия. Хороши их совместные книги — стихи ее, обрамленные тонкой ажурной графикой Сережи. В одном из сборников этого удивительно талантливого тандема и прозвучало: «..Приручив перелетную душу».
Хорошо, что первая живописная персональная выставка графика Сергея Супина случилась. Он востребован. Это ли не главный импульс для вдохновения?
Нелли ТОРНЯ.

«Отче наш, Иже еси на небесех. Да светится имя Твое, да нриидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждъ нам днесь. И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукава-го».
Глядя в окно на проплывающие облака, Олсе скороговоркой повторяла молитву. Она лежала под капельницей на высокой больничной койке. От напряжения ее лицо заострилось и покрылось пятнами. Я стоял рядом и беспомощно наблюдал, как убывает физраствор в пробирке. Заметив мое состояние, жена вымученно улыбнулась, пытаясь меня ободрить.
Наконец наступил этот удивительный день — такой долгожданный и одновременно страшный. Звоночек раздался в четыре утра, когда мы, как обычно, работали. Я за мольбертом мазал холст, а Олсе жертвенным агнцем на кровати что-то сосредоточенно записывала в блокнот. Внезапно прервав занятие, она охнула и удивленно сообщила, что у нее, кажется, началось. События завертелись в ускоренном темпе: последние распоряжения, торопливые сборы, гонка на такси по залитому утренним солнцем пустынному городу. Все было как в тумане. В памяти остался лишь голос радиодиктора, предсказавшего, что сегодняшний знак Зодиака — Лев — должен, наконец, представиться обществу. Прислушивающаяся к себе Олсе была явным тому подтверждением. И вот теперь «мы рожали».
Прослушав курс «молодого отца» и получив вместе с дипломом право находиться вместе со своей половинкой, я наивно полагал, что теперь готов ко всему, но когда усилились схватки и роженица закричала в голос, — не выдержал и в панике заметался по пустынным коридорам, с ужасом прислушиваясь к воплям и стонам, доносящимся из соседних комнат. Наша врач, принимающая роды у очередной «мамочки», велела не волноваться. Все, оказывается, шло по плану. Проклиная бездушную «повитуху», я вернулся в палату, где Олсе, кусая от боли руки, просила у Бога и у всех прощения и мужественно пыталась дышать по системе.
Полностью признав свою вину и мысленно согласившись с любым наказанием, я с ужасом взирал на ее живот, а стонущая предо мной женщина вряд ли помнила сейчас, что это был плод нашей любви, заранее запланированный и совместно выстраданный.
Мы серьезно отнеслись к проблеме, своевременно сдав всевозможные анализы и тесты, а я даже решился на унизительную проверку наличия мужской силы. Девица в белом халате, растерев меня тонким слоем по специальному стеклышку и внимательно изучив под микроскопом, непрофессионально хихикнув, дала положительное заключение. Получив добро, мы усердно занялись прививкой молодого саженца, ставя самые замысловатые эксперименты и с волнением ожидая, когда инь догонит янь…
Олсе в очередной раз закричала. Ее живот жил собственной таинственной жизнью, стучащейся, пинающейся и вырывающейся на свободу. На этот раз врач не заставила себя ждать. Уложив стонущую роженицу в кресло — нечто среднее между троном и электрическим стулом, — она ощупала наш живот и как опытный суфлер стала подсказывать:
«Глубокий вдох… Частое дыхание, хорошо,. хорошо… Начнем тужиться. Стони… Стони… Теперь молча дыши… молодец, умница… Отдыхаем… отдыхаем…».
У моей девочки от тяжелой работы на лбу выступили капельки пота. Я склонился над пей, обнимая за плечи, стараясь успокоить и показать, что она для меня самая дорогая и желанная. Представление должно было вот-вот начаться, Публика замерла в ожидании выхода главного, героя. «Повитуха» белым сугробом нависала над сценой, командуя парадом.
Я подсознательно следовал ее рекомендациям, напрягая и расслабляя мышцы, регулируя дыхание, а в голове истерически билась только одна мысль: скорей бы все кончилось.
— Ребеночек идет хорошо… вдох… тужься… идет великолепно… тужься… хорошо… выдохнула. Пошла… пошла… на пупочек смотрим… идет, идет, хорошо, хорошо…
Олсе кричала, вливаясь в общий хор многочисленных поколений женщин, совершающих незнакомый нам, мужчинам, подвиг, на который обрекла их Природа на вечные времена. Когда показалась солнечная макушка ребенка, я находился почти в предобморочном состоянии.
Вдруг по телу роженицы прошла волна цунами и прибой выбросил плод в бережные руки «повивальной бабки». Представление состоялось. Зазвучали фанфары, зажглись прожектора, зрители рукоплескали. С галерки я видел лишь темно-фиолетовое, расплывчатое пятно на фоне белого халата, да большие марсианские глаза, очарованно глядящие на этот мир.
— Девочка!
У меня закружилась голова, перехватило дыхание.
Сознание прояснилось, когда акушерка, помогавшая при родах, вдруг засмеялась:
— Смотрите, у нее палец обсмоктан, она его в животе сосала, должно быть, проголодалась за девять месяцев.
Я заглянул ей через плечо. «Аэлита» хлопала черными ресницами синих, как небесные омуты, глаз, показывая всем свой знаменитый пальчик, и хранила загадочное молчание.
Неожиданно подала ревнивый голос Олсе, про которую на мгновение все забыли:
— Покажите же наконец, я тоже хочу ее видеть!
Сестричка положила начавшую розоветь новорожденную на многострадальный живот матери. Дочь ткнулась носом в не разработанную еще грудь и требовательно сказала:
— Ма!
Субботний вечер был в самом разгаре. Облупленная многоэтажка гудела, словно огромный камертон. Света на лестничной клетке, как всегда, не было, и мне пришлось на ощупь карабкаться вверх по крутым ступеням. Я шел к маме.
Во мраке предо мной то и дело возникал ее образ, но почему-то это было лишь застывшее изображение с пожелтевших фотографий из семейного архива. Совсем юная девушка, тоненькая и нежная — настоящая принцесса, — в сшитом себе самой к новогоднему школьному балу платье из марли.
Картинка растаяла, и в воображении возник другой снимок. На нем мои родители — молодые, красивые и безумно счастливые. Отец в парадной морской форме, а мама в его бескозырке, лихо сдвинутой набекрень. Они только поженились, и со мной пока еще не знакомы…
Неожиданно я уловил сладковато-приторный запах сигарет. Преграждая дорогу, впереди на лестнице мерцала красная точка. Огонек то застывал, разгораясь и выхватывая из пустоты бледное пятно с бездонными’ провалами глазниц и ярко намалеванным ртом, то куда-то плыл по сложной траектории. Его движение завораживало и пугало. В нерешительности я остановился и, поколебавшись, спросил:
— Разрешите пройти?
— Пока проходи, — ответил бесцветный голос.
Прижимаясь к перилам, я проскользнул мимо блуждающего огонька и уже за спиной услышал хриплый смешок, но решил не обращать внимания, ведь я спешил к маме.
Ах, да, мама, мама…
Память услужливо перевернула очередную страницу прошлого, и оттуда выпало еще одно фото: на фоне новых «жигулей» вполне благополучная семья. Но мама теперь не только моя, и место отца занял другой мужчина…
Едва не свалившись в пролет лестницы, я, наконец, добрался до нужного этажа. Освещая площадку, здесь тускло горела синяя лампочка, надежно упря-ганная за металлическую решетку. Мне оставалось только протянуть руку и нажать на кнопку звонка. Тогда, конечно, раздастся памятная с детства трель, послышатся шаги и тихий голос спросит
-«Кто там?». А я, как всегда, отвечу:
-«Это я, ма!».
Пока я стоял и гипнотизировал дверь, до меня дошло, что она не заперта. Сделав над собой усилие, медленно ее распахнул и озадаченно уставился в проем. Там, в конце коридора, собрав пространство складками, зияла черная дыра. Ах, да, мама, мама… Я прошел в комнату, где у окна стояла женщина. Она была очень похожа на маму — маму моего детства. Но меня не обманешь. Это только грубый муляж, ‘ дешевая подделка с припухшими красными веками и дрожащими губами. Сестра что-то начала говорить, но я не слышал голоса, лишь глядел на ее руки, нервно терзающие платок и бессмысленно кивал. Слух вернулся со стуком входной двери. В прихожей топтался незнакомый молодой человек в строгом костюме, в очках и с дипломатом в руке.
— Здравствуйте, — сказал он тихим казенным голосом. — Примите мои соболезнования.
— Ах, да, мама, мама…
Я проводил его в спальню, где на постели лежало тело. Под простыней оно казалось маленьким, совсем как у девочки-подростка, и мне представилось непостижимым, что я когда-то барахтался в его лоне. И еще я подумал, что Женщина, даря жизнь, уже совершает акт, равный деянию Господа, а нам, мужчинам, всю эту жизнь приходится что-то доказывать…
— Вам лучше выйти, — посоветовал очкарик, раскладывая на столе сверкающие никелем инструменты. У меня потемнело в глазах и я, пятясь, вывалился из комнаты…
Сидя в кресле рядом с мамой, я гладил ее руку, холодную и сухую, и смотрел на подвязанное бинтом родное лицо. Теперь, когда боль отступила под воздействием панацеи от всех недугов и горькие морщинки разгладились, оно, наконец, стало умиротворенным.
От смерти нет спасения, и она все чаще выхватывала кого-нибудь из-за нашего праздничного стола. И это уже не было трагической случайностью, как казалось в наивной юности, а являлось подлой закономерностью.
Все мы — разноцветные шары на зеленом поле жизни, и бледный маркер с пухлым взглядом выбивает нас за борт одного за другим. С первым ударом мы, подставляясь, разлетаемся в разные стороны. И только от него зависит, возьмет ли он следующим «свояка», или положит в лузу «чужака»: «Итак, партия, уважаемый. Ваша очередь кукарекать под столом. Господа, кто следующий? Даю сто очков форы».
И никому не суждено увильнуть. Нас обязательно найдут… и выпустят на свободу. Ну, а пока есть время, будем барахтаться здесь, крутясь и выбирая меж бытием и сознанием…
Только вчера, когда сквозь тюль занавесок пробивался тусклый свет и окна плакали дождем, мы с Олсе молча стояли в этой комнате, в изголовье материнской постели. Белоснежное платье новобрачной искрилось бисером брызг. Махровые хризантемы в моих руках источали тонкий аромат. Наш союз только зарегистрировали. Ливень и несколько близких друзей были тому свидетелями.
Мама этого не знала, она находилась в забытьи. По ее челу проносились тени нездешних облаков. Сжимая букет, я пристально вглядывался в такое далекое в этот момент любимое лицо и спазмы давили горло.
На тумбочке рядом с кроватью лежали в беспорядке лекарства, и это неожиданно напомнило, как сам я болел в далеком детстве. Мамочка губами трогала мой лоб, вздыхала и укладывала под одеяло. Я слабо отбрыкивался. Приходила старенькая участковая, приставала с ложечкой, водила по груди и спине холодным кругляшом фонендоскопа и ставила неутешительный диагноз. На столе появлялись пилюли, бутылочки с рыбьим жиром и горько-мерзопакостным хлористым кальцием. В ход шли растирания и компрессы, чай с малиной и ненавистное мне горячее молоко с медом (о, эта ужасная пенка, которая тянется к губам белыми скользкими щупальцами). Потом температура падала. Мама заботливо поправляла мое одеяло, устало садилась на край постели и читала вслух «Волшебника Изумрудного города». Эти минуты запомнились мне на всю жизнь… Когда платье жены и цветы растворились в вечернем полумраке, мама неожиданно застонала и открыла глаза. Долго всматривалась в призрачную фигуру Олсе, потом перевела взгляд на меня. На ее лице отразилось понимание. Рука стала блуждать по одеялу, выписывая замысловатый узор, и она произнесла еле слышно, но достаточно внятно: «Хорошо, хорошо… вместе…». Это произошло совсем недавно, а казалось, тысячу лет назад.
Я опустил голову. На полу лежал вырванный из ученической тетради листок. Машинально подобрал его. Там округлым маминым почерком были выведены слова молитвы: «Отче наш, Иже еси на небесех. Да светится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждъ нам днесь. И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукаваго».
Ма!